Последний бой Лаврентия Берии
Шрифт:
– Я думаю, эти надо съесть, – сказал следователь. – Остальные возьмете с собой.
Вот тебе и раз, друг Лаврентий. Держался, держался – и сломался на такой мелочи. Никуда не годится. Депрессию может позволить себе тот, у кого в жизни нет настоящих бед. Впрочем, у депрессии может быть по этому поводу другое мнение. Она сама выбирает, что ей важно, и спорить не приходится…
– Вы можете разговаривать? – спросил следователь. – Или все же вызвать врача?
– Дался вам этот врач, – поморщился Берия. – Много он понимает! Не с его квалификацией…
– А кого вам надо? Академика?
«Думает, небось, что съязвил».
– Академики тоже не понимают. Это неизученная область медицины. Давайте делом заниматься, гражданин следователь…
– Посидите пока, – майор подвинул ему лист бумаги с разобранными на дольки мандаринами и подошел к стене, разглядывая карту. – И нечего на меня смотреть. Глядите куда положено.
Нервный парнишка, оказывается. Любопытно… Ну что ж, хотел приоткрыть дверь, а она вырвалась из рук и распахнулась сама собой. Не так, как думалось, но уж как вышло, так и будем продолжать. С полной искренностью…
…Павел вернулся за стол, все еще злясь – на себя, на майора, на Берию, на весь мир. Он убить был готов охранника, только сейчас поняв, в какой тупик загнала его эта дешевая провокация. Помощнички, мать их! И как теперь прикажете себя вести?
Берия сидел молча. Мандарины он не ел, только смотрел на них и бережно перебирал пальцами тоненькие дольки.
– Имейте в виду, – зло сказал Павел, – я терпеть не могу всяких там сцен, истерик, обмороков. И меня этим не проймешь.
«Еще как проймешь! Оттого и терпеть не можешь!»
– Вы снова неправильно себя ведете, – Берия грустно улыбнулся. – Руденко отдал бы месячное довольствие, лишь бы пробить меня на такую глубину. Но ему не повезло. Повезло вам, а вы, вместо того чтобы начинать работать, закрываете меня. Смысл?
– Сами ведь говорите, играть я не умею, – раздраженно обронил Павел. – Как я буду работать? Проявлять к вам участие, которого не испытываю? Это получится неубедительно, и все выйдет только хуже. А так я, по крайней мере, искренен.
– Простите, – вздохнул Берия. – Поверьте, не хотел… Впредь постараюсь избавить вас от сцен. Но и вы поймите: легко ли видеть, когда так поступают с делом твоей жизни…
И вот тут Павел сорвался. Он вскочил и, цедя слова сквозь зубы, выплюнул в лицо этому человеку то, чего говорить было нельзя:
– А мне почему-то казалось, дело вашей жизни – расстрелы. По миллиону человек в месяц. И еще допросы – ваше дело. Не так, как я вас допрашиваю, а по-другому. Так, как вы ждали, сапогами по ребрам.
А чего вы еще ждали? Что я буду жену вашу здесь насиловать, или детям иголки под ногти запускать? Чего вы ждали из того, что творили?
– Ах вот в чем дело… – глядя в стену за плечом Короткова, без выражения сказал Берия. – Хотя… все правильно. Руденко ведь обещал, что на меня все ежовские подвиги повесят. Впрочем, меня тут уже и в изнасилованиях детишек обвиняют, и в убийствах, и в том, что яды на людях испытывал. А убийства какие нелепые… Только вам-то зачем они всю эту чушь на уши вешают, вы же со мной об экономике вроде бы говорите… Профилактику проводят, боятся, как бы не завербовал? Ладно! – он чуть повернул голову и теперь глядел в глаза Павлу прямо и жестко: – Вы вольны верить чему угодно! За срыв прошу прощения, и желаю никогда не испытывать ничего подобного. Давайте все-таки работать…
– Я сам знаю, что мне делать, – сухо оборвал его Павел, – и прошу не указывать! Допроса сегодня не будет, вы не в состоянии давать показания. Идите в камеру…
Вот ведь тварь! Павел отказался от машины, пошел пешком – и уже добрых четверть часа стоял на мосту, глядя то на медленно текущую воду, то на приближающиеся тучи и пытаясь унять сменяющие друг друга растерянность и злость. Сердцем он страстно хотел поверить Хрущеву, но чертов разум все время подвякивал: когда два человека говорят прямо противоположное, один из них врет, и надо проверять обоих. А как проверишь? И Максим Капитоныч что-то такое говорил. А что, кстати, говорил? Пьян он тогда был сильно, но разведчик не может быть настолько пьяным, чтобы потерять память…
Поздно вечером добравшись наконец до дому, Павел постучал в дверь к соседу:
– Максим Капитоныч, поговорить бы надо.
– Заходите, Паша, – откликнулся учитель. – В чем дело? На вас лица нет… Что-нибудь на работе?
– Да не успеваю ничего… Максим Капитоныч, – решился Павел, – я должен вам кое-что сказать такое, чего нельзя говорить никому и ни при каких обстоятельствах. Я вхожу в следственную группу по делу Берии.
– Так вот откуда все эти разговоры про миллионы расстрелянных! А я-то понять не мог… А вы… – он запнулся на мгновение и, решившись, продолжил: – Вы его видели? Какой он?
– Да обыкновенный, в том-то все и дело, – махнул рукой Павел. – И не скажешь, что враг. Зверь он опытный, умеет маскироваться. Я не только его видел. И Маленкова, и даже Молотова, чай с ними пил. Только я вам всего этого не должен рассказывать, не имею права. А поговорить хочу вот по какому вопросу. Мы сейчас проверяем все, что имеет отношение к Берии, где и как он себя проявил. А вы говорили, будто отец какой-то вашей учительницы с ним разговаривал в тридцатые годы. Мне бы надо с ним встретиться. Вызывать его на Лубянку я не хочу, это по психологии неправильно, человек там напрягается, замыкается… Лучше бы по-простому, дома у них поговорить, без протокола. Поможете, а?
– В трудное положение вы меня поставили, Паша, – покачал головой учитель. – Они мне спасибо не скажут за то, что об их приключениях вам разболтал. Но ведь если я не договорюсь, то им от этого лучше не будет. Вы тогда их вызовете официальным порядком, я правильно понимаю?
– Совершенно верно. А так мы побеседуем негласно и, может статься, его имя и в деле-то фигурировать не будет. Если человек ничего не знает, зачем его приплетать?
– Делать нечего, Паша. Попробую…
…На следующий день, едва Павел пришел домой, Максим Капитоныч выглянул из своей комнаты.
– Звонила Вера Леонидовна, та самая наша учительница. Она говорила с отцом, нас ждут сегодня, если вы, конечно, сможете.
Павел подумал о том, что завтра в десять он снова встречается с Маленковым и надо бы выспаться… вздохнул, поцеловал Стефу и направился к двери.
Генерал-лейтенанту Громову на вид было около шестидесяти. Высокий, чисто выбритый, полуседые волосы коротко подстрижены, левый рукав заправлен за брючный ремень. Сначала они пили чай вместе с его дочерью и двумя аккуратными вежливыми девочками лет двенадцати-тринадцати. Про их отца Павел спрашивать не стал – он предполагал, это был тот молодой офицер, чья фотография в траурной рамке висела на стене. Наконец, когда с чаем и немудреным тортиком, который они с Максимом Капитонычем принесли в качестве гостинца, было покончено, хозяин пригласил Павла в кабинет. Потом почти минуту изучал временное удостоверение прокуратуры, выданное Короткову на время следствия, кинул взгляд на общевойсковые погоны гостя и усмехнулся.