Последний бой - он трудный самый

Миндлин В

* * *

После того как форсировали Ландвер-канал, наш путь разошелся с путем Первой гвардейской танковой бригады, хотя шумы боя, который средние танки вели где-то слева, прослушивались отлично. В этом грохоте появились вдруг новые, непривычные звуки тяжелых ударов стали о сталь. Потом мы поняли, что это удары гусеничных траков тридцатьчетверок о железнодорожные рельсы; а при разворотах боевых машин на рельсах раздавался ломающий ухо скрежет такой силы, что люди затыкали уши.

По мере нашего продвижения к центру звуки боя первогвардейцев становились все громче. На их

пути поднимались жирные клубы вонючего дыма; горели цистерны с нефтью, шары огня взлетали в небо, а спустя минуту слышались взрывы — глухие удары, строчили там и пулеметы: танки, по-видимому, вели бой с пехотой противника.

И вот из коптящего облака, оглушительно хлопая траками, выскочили стремительные силуэты тридцатьчетверок. На башнях виднелись «ромбики» с опознавательными знаками Первой гвардейской.

Тотчас приказываю дать им навстречу опознавательные ракеты; чем черт не шутит — в горячке боя страсти накалены, танкисты могут по инерции выстрелить и в своих! Тем более, в этой мгле «ИС» с их длинным стволом, тяжелым набалдашником дульного тормоза можно принять за немецкие «Тигры». Такие случаи уже бывали.

Увидев наши ракеты, тридцатьчетверки остановились. Машины даже замерли на миг, их словно осадили «на скаку», и они изумленно клюнули пушками. Через минуту откинуты командирские люки, и под круглыми танкошлемами я узнаю дорогие мне лица капитана Шилова и лейтенанта Лени Паркова. Оба закопчены до предела: блестят лишь глаза да зубы. 

— Урра-а-а!— кричим мы.

— Ур-ра-аа! Ура-а! — отвечают первогвардейцы и, выпрыгнув из своих танков, бросаются к нам.

Трудно передать чувство, какое охватывает тебя, когда в самом пекле боя встречаешь старых, испытанных и верных товарищей! Совсем близко я вижу их лица и еще твердые от боевого азарта скулы, жесткие рты. Хлопцы сжимают свои «бронетанковые» объятия так, что трудно дышать!

— Тихо, вы! Командира раздавите! — притворно сердито кричит на них Стариков.

— Выдержит! Мы его знаем — смеются Шилов и Парков.

Только что люди насмерть бились с врагом, они убивали, и их старались уничтожить. Но вот радость встречи с товарищами, и они готовы чуть ли не прослезиться! Я чувствую, и моим глазам становится жарко...

Рядом хлобыщут разрывы мин, но не обращаем внимания: все, что кругом, как будто и не касается нас — так радостно было встретить друг друга.

— Живы, орлы?

— Мы-то живы. А Темника уже нет... — проговорил Леня Парков. — И других тоже. Многих! — Лицо лейтенанта становится сумрачным. — Скончался Темник.

— Кто командует бригадой? 

— Временно — начальник штаба полковник Катиркин.

Из дымового шлейфа выскочил еще один танк, его башня, вижу, уже разворачивается в нашу сторону и, словно принюхиваясь, шевелится черный зрачок его пушки.

— Леня! — кричит капитан Шилов. — Леня, дай ему ракету: сейчас выстрелит, хо-ле-ра!

А мне и радостно и страшно: по опыту знаю, как трудно не выстрелить, когда орудие уже наведено в цель. Представляю, что сейчас в башне этого танка, выскочившего из боя. Снаряд в казеннике орудия, наводчик наверняка «посадил» нас на угольник своего прицела, — вот-вот нажмет кнопку электроспуска... Но нет, все обходится. Взлетает ракета, танк останавливается, пушка круто задирает ствол.

— Ф-ф-фу, черт! Узнали! — отдувается Шилов. Лицо у него испуганное.

— Ты чего, капитан?

— Сдрейфил! Это же танк лейтенанта Толи Забелина, наводчиком у него старший сержант Гогуа. Вы же его знаете, товарищ подполковник, как он стреляет: первым снарядом в цель! Снайпер. Вот было бы дело, ай-яй-яй! — Капитан грозит танку кулаком и призывно машет танкошлемом.

Подбежал улыбающийся лейтенант Забелин. Многое мы пережили вместе с этим скромным командиром в прошлом году, во время Львовско—Сандомирской операции!

А из люка уже появились знаменитые на всю бригаду нос, усы и пронзительные глаза наводчика Гогуа.

— Давай сюда, кацо! — кричу я Акакию.

— Гамарджоба, генацвале! Чут-чут нэ выстрэлал! Ц-ц-ц-ц! — досадует старший сержант.

Мы обнялись.

Разговор тут пошел веселый, быстрый, с воспоминаниями.

— Помнишь, гвардии подполковник, как мы в прошлом году под Порыцком, да? — Ноздри большого носа Гогуа шевелились, на острых скулах выступили пятна темного румянца.

— Помню, генацвале! Если бы не ты!..

Между тем вокруг слишком часто заплюхали всплески минных разрывов. Пора воевать дальше.

— Ну, хлопцы, по коням! Пора. Имейте в виду: обе стороны Сарланд-штрассе — мои. А за вокзалы и все это рельсовое хозяйство будем драться совместно. Понадобится что — связывайтесь со мной по радио напрямую. Поможем огоньком. Ясно?

— Ясно. А мы вам чем?

— Прикройте наш левый фланг. Тут контратаки будут обязательно, просто так они в центр нас не пустят!.. Ну, бывайте! До встречи у рейхстага, Акакий!

Мы вновь обнялись и сильно, до боли пожали руки друг другу. Свидимся ли... Кто знает!

* * *

В боях на центральных улицах Берлина мы встретились с неожиданно грозной новой опасностью, которая подстерегала атакующих на каждом шагу. Это были падающие камни и кирпичи. Большинство домов еще раньше было повреждено здесь бомбардировками. Затем, дополнительно, — артиллерией. От орудийных выстрелов, взрывов снарядов и мин, тяжелого грохота и сотрясений, причиняемых сотнями боевых машин, сверху на головы рушились кирпичи, лепнина, куски штукатурки и целые блоки зданий.

По мере продвижения к центру с его массивными, старой кладки домами наши потери от падающих обломков быстро увеличивались, иногда превышая потери от огнестрельного оружия противника. Ранения же от камней были тяжелые, подчас тяжелее, чем от осколков и пуль...

Вообще в войну наши бойцы — тем более командиры — не очень-то любили надевать каски. Каска, конечно, хорошо защищала голову. Но от нее постоянно гудит в ушах, трудно слушать, трудно разговаривать. Под каской сильно резонируют звуки, особенно звуки выстрелов, взрывов. Но тут, в Берлине, даже танкисты, которым каски «не положены», старались их раздобыть, и когда приходилось действовать вне танка — напяливали каску на ребра танкошлема. В ход шли и тяжелые немецкие каски, причем из них предварительно выдирали мягкое «нутро».