Последний часовой
Шрифт:
– Что именно он сказал?
– «Вот воистину великий человек! Если уж иметь над собой деспота, то такого. Как Наполеон возвысил Францию! Сколько создал новых фортун! При нем мы все были бы не в накладе!» Я возразил: упаси нас Бог от Бонапарта! В наше время самый отъявленный честолюбец пожелает лучше стать Вашингтоном. Настоящий вождь предпочтет отказаться от власти, доставшейся ему путем революции. Тут он стал убеждать меня, будто уйдет в монастырь.
– Издевался?
– Вероятно. Я не захотел с ним больше видеться. Общее выступление было намечено на март. Он же, как нам стало известно, решил действовать уже первого января. Это дало бы ему фору.
– И вы выступили раньше? Междуцарствие – предлог?
– Удобный случай, и только.
Александр Христофорович откинулся на спинку стула. Левашов переводил удивленный взгляд с арестанта на товарища. Открывшаяся истина поразила его. Значит, заговорщики мерялись силами не с новым государем, а друг с другом?
22 мая, тихо, точно боясь обеспокоить кого-либо, ушел Карамзин.
Весь месяц собирали чемоданы для Италии. Катерина Андреевна уже догадывалась – не поедут. Но молчала о страшном и отшучивалась от мрачных пророчеств мужа. Где ехать? Сил не хватило даже перебраться в Таврический дворец – на лучший городской воздух.
Николай Михайлович терзался. Чувствовал, что оставит семью без гроша. Жуковский заходил каждый день. Сетовал: хочу за границу, жду ужасного, как увижу давних знакомцев на виселице?
– Василий Андреевич, вы живете так, будто зла в мире и вовсе нет. Или есть, но какое-то размытое, далеко-далеко. А оно – вот. Было полгода назад. Будет и ныне. Действие равно противодействию.
Часто навещал толстый Александр Тургенев, старый арзамасец, Эолова Арфа. Отменно кушал, бурчал животом, вскипал при виде прежних приятелей Блудова с Дашковым:
– Вы и брата моего под топор потянете?!
Новоявленные чиновники с трудом побеждали смущение:
– Побойтесь Бога, на вашего Николя столько улик – трем Волконским хватит.
Карамзин слушал их как бы издалека. Сегодняшнее, творящееся на глазах с каждым часом теряло для него цену. Ему не все открывали, о чем шептались в свете: размеры заговора, число привлеченных. Боялись волновать. Будто он дитя! Будто без них не знает! Между тем его разум работал безупречно. С первой минуты старый историограф догадывался о большем, чем его суетливые защитники. Не удивился бы, мелькни среди арестованных имя кузена и воспитанника князя Вяземского. Еще в декабре писал ему:
«Ради Бога, ради Бога, теперь взвешивай каждое слово».
Нет, он хорошо понимал, к чему идет. Не ругал. Не приветствовал. Есть случаи, когда порядочному человеку лучше помолчать.
И напрасно издерганный боязнью за брата Александр Тургенев предрекал Карамзиным забвение, точно их выталкивали за границу накануне неизбежной драмы: «Славное семейство не знает всей опасности, нависшей над Россией. Добрый наш писатель исчезнет для здешнего мира, но еще надеется кончить в чужих краях 12-й том. Кто и для чего его станет читать? Настает время глухих и неграмотных».
13 мая воспоследовал именной рескрипт нового императора, разом снимавший с историографа всякую заботу о семье. Лети душа в рай, не оглядывайся! Годовой пенсион 50 тысяч рублей – скупой Ангел никогда не платил больше двух – дочерей фрейлинами, сыновей в гвардию. Это ли не подмога Катерине Андреевне?
Читали, смеялись. Составлял Жуковский. Его первая фраза звучала: «Вы сочинили русскому народу достойную историю». Государь поправил: «История, вами написанная, достойна русского народа». Редактор! Кто бы ожидал?
Но когда осчастливленные близкие разошлись, Николай Михайлович показался Тургеневу печальным, даже гневным. «Слишком много! Ему кидают подачки за молчание! – писал Александр брату. – Эту пенсию он принял с негодованием. Жест для молвы. Ждут казней, все напуганы, а тут царь щедрой рукой почтил литературу в лице патриарха».
Разыгравшаяся желчь извлекала из Арфы болезненные звуки. Но Карамзин и правда волновался. Его уже считают покойным? Вокруг превозносили великодушие царя, а старый историограф думал о завистниках и о том, что в свете скажут, будто он продался. И когда? Накануне суда. Гадко.
Он ждал приезда Вяземского. Проститься. Не дождался. Воспитанник опоздал всего на день. 23 мая Петр Андреевич был уже в Царском. А там знали – Карамзина нет. Похороны прошли как сон. Через две недели князь повез осиротевшую семью кузена в Ревель: поближе к морю, подальше от дурных столичных новостей.
С оказией писал Жуковскому: «Небольшое число заговорщиков ничего не доказывает. Единомышленников у них много. А перед нами 10 или 15 лет общего страха после случившегося. И вот им на смену валит целое поколение. Это должно постигнуть и затвердить правительство. Из-под земли, где сейчас невидимо, но ощутимо зреет молодое племя, оно пробьется во всеоружии мнений и недовольства. В головах у людей, насильно сдерживаемых, утесняемых на каждом шагу, мучимых надзором, будут роиться ужасные злодейства, безрассудные замыслы. А разве наше положение не противоестественно? Разве не согнуты мы в крюк?»
Петру Андреевичу чудилось, что воспитатель наследника, прочтя письмо, не замедлит сообщить его государю. Наивный человек. Мало ли таких точно слов слышали стены Следственного комитета? Слышал и Николай.
«Откройте широкое поприще для ума, и ему не будет нужды бросаться в заговоры. Без свободного кровообращения делаются с человеком судороги. Как не быть у нас потрясениям и порывам бешенства, когда держат нас в таких тисках?»
Может, Василий Андреевич и ознакомил государя с письмом. Однако царь отчего-то именно Вяземского очень не любил. И сказал Блудову при просмотре списка заговорщиков:
– Отсутствие его имени в деле доказывает только, что он умнее и осторожнее других.
Сказал, зная, что бывший арзамасец Кассандра – вестник бедствий – передаст товарищу. Намеренно сказал, для сведения. В ожидании дальнейшего князя охватили «жар, желчь, тоска, бессонница».
Семья историографа поселилась на даче сахарозаводчика Клеменса на холме Штрихберг. Кругом умилительные картинки – почти Швейцария, чистые поселянки в белых чепцах, толстые коровы. Ездили смотреть Европу в шведскую деревню Вихтерпаль. Лазили в шторм на скалу Тишер. Видели тайфун в море. Накануне Иванова дня зажигали бочку со смолой, которая горела всю ночь.