Последний часовой
Шрифт:
– Надеюсь, у меня не отнимут последнего царского права?
Следователи отлично понимали, о чем он. И уходили, мрачно ворча, как псы, у которых отобрали кость. Сперанскому насилу удалось втолковать им, как нужно составить доклад Верховного суда, чтобы государь имел возможность помиловать. Что ж, опытный человек всегда пригодится.
Но разве сам Николай был беспристрастен? Шарлотта болела четыре месяца. Дети, привыкшие жить семьей, вдруг оказались брошены. Думал: «Своими руками удавлю каждого, кто сделал с нами это».
12 июля приговор огласили. Николай не был спокоен. С ним сделалась нервная лихорадка, голова шла кругом. Он до сих пор не знал, прав ли. Принятое решение не избавляет от мук. Им попеременно владели то ужас, то благодарность Богу за оставленную ему самому и его близким жизнь. Тем страшнее казалось отнять чужую. И если бы не грех попустительства – тот, что при Ангеле поставил страну на грань новой Смуты, – Николай не сумел бы перешагнуть через жалость.
Жена знала, как он колеблется. Но не могла помочь. Наконец чувство долга победило остальные. Около полудня государь купал в канаве своего пса Гусара, бросая ему платок. Камердинер доложил о прибытии князя Лопухина с приговором Суда. Никс резко повернулся и поспешил ко дворцу. Обиженный терьер бросился за ним, держа мокрый лоскуток шелка в зубах.
Еще на лестнице император принял бумаги и, не донеся до кабинета, развернул. Все как ожидалось. Разве только старик Мордвинов не подписал смертный приговор. Ну да тут дело партии. «Если цель масонов – благо родины, – они могли бы действовать открыто. Но все секретные союзы начинают с самосовершенствования, а кончают тайной политикой». Разве может «брат» поднять руку на «братьев»? А на государя?
Поступок адмирала покоробил Никса. Старик не мог не знать, что будет помилование. Но предпочел оставить свою тогу белой. Император был уже в кабинете. Сел за стол. Добродушный Гусар так и не отстал. Застыл на ковре рядом с хозяином. Умная морда. Сам белый, с черными и рыжими подпалинами. В зубах платок. Уморительно смотреть, с каким достоинством он держится. Ни звука. Полное понимание момента.
Государь опустил руку. Терьер немедленно ткнулся в нее носом и оставил мокрый лоскуток в пальцах Никса. Очень кстати. Хоть лоб промокнуть. От шелка несло болотной водой. Этот запах вернул императора к реальности. Надо написать резолюцию, убавить наказание. Кроме пяти лиц. А там отправить сообщение матери – все живы, здоровы. Пока.
Ночь прошла тяжело. Шарлотта все время просыпалась, ей мерещились мертвецы. Николай молился. Потом задремал. В семь прибыл фельдъегерь с письмами Кутузова и Дибича. Дело сделано. «Гнусные вели себя гнусно, без всякого достоинства». Жалел ли он о них? Пожалуй, больше о себе. Ему предстоит молиться за этих людей всю жизнь.
Не завтракая, император отбыл в столицу, где нашел город мрачно спокойным. Войска выражали верность, обыватели – негодование против злодеев. Завтра совершится очистительный молебен на Сенатской, и жизнь постепенно войдет в свое русло. Так, во всяком случае, казалось.
Но первые же слухи, витавшие во дворце, насторожили Николая. Он спустился в кабинет и приказал позвать Бенкендорфа.
– Александр Христофорович, почему наши фрейлины-болтушки передают с рук на руки весть, будто я хотел помиловать всех мятежников, а вы настояли на казни для примера?
Лицо генерал-адъютанта не дрогнуло.
– Им так приказано.
– Кем?
Бенкендорф промолчал.
Вместо ожидаемой вспышки гнева государь прошел от стола к дивану и опустился на него, ссутулив плечи.
– Зачем?
Александр Христофорович переступил с ноги на ногу.
– Сейчас все хотят строгости. А через полгода, может раньше, забудут страх мятежа и вернутся к обычному благодушию. Тогда вас станут упрекать в жестокосердии.
– А у вас, значит, должность, подходящая для злодея? – В голосе Никса звучала ирония.
Генерал хмыкнул.
– Следствие убедило меня, что никто и никогда не влиял на вашего августейшего брата. Тем не менее покойный государь умел внушить свету, что опасные реформы – от Сперанского, а поселения – от Аракчеева. Это позволяло ему самому оставаться незапятнанным.
Николай распрямился, как пружина.
– Неужели вы не потому мне служите, что я презираю такую политику?
На лице собеседника было написано: «Это по горячке молодости».
– Я несу полную ответственность за свои решения, – отрывисто бросил царь. – Надеюсь, больше вы не позволите себе подобных вольностей.
«Поживем, увидим».
Николай поднялся в покои брата. Он медлил с распоряжением перестраивать их, сохранял все, как при Александре. Здесь тщательно убирались, оставляя вещи на своих местах, но ощущения, будто прежний государь только что вышел, не было. Напротив, сегодня комнаты выглядели как-то по-особенному сиротливо, точно от них, наконец, отлетел дух хозяина. На всем, от пресс-папье до складной походной кровати в алькове, лежала неуловимая печать смерти. И это, вместо того чтобы успокоить, почему-то разозлило Николая.
Он взял лист гербовой бумаги на столе, сдул с него едва приметные пылинки, обмакнул одно из разлохмаченных перьев в чернила – на дне склянки остался мутный железистый осадок – и написал:
«Дорогая матушка! Я прошел через комнаты нашего Ангела, говоря себе, что за него выполняю страшный долг. Господь в милосердии своем избавил его от этой пытки. Что остается? Я только часовой. Революция у дверей России, но пока будет во мне дыхание жизни, она не переступит порог».