Последний человек

Шелли Мэри

Божеством — хранителем нашей жизни является страдание. Оно сидит на пороге нерожденного времени и по-своему располагает каждое наступающее событие. Когда-то на сердце у меня было легко; вся красота мира казалась вдвойне прекрасной, озаренная солнцем, сиявшим в моей душе. О, зачем для нас, смертных, любовь и гибель всегда являются вместе? Когда мы готовим в нашем сердце прибежище для этого нежного создания, туда врывается и его спутница и безжалостно опустошает то, что могло быть приютом и укрытием⁴⁵».

Страдания подточили здоровье Адриана, а затем под их бременем не устоял и его рассудок. В своем поведении Адриан начал обнаруживать странности: то бывал крайне раздражен, то погружался в безмолвную печаль.

Эвадна внезапно покинула Лондон и направилась в Париж. Он последовал за нею и догнал, когда корабль готов был отплыть. Никто не знает, что произошло между ними, но с тех пор Пердита больше

его не видела. Он жил в совершенном уединении, неизвестно где. Для ухода за ним мать приискала особых людей.

*Взывает день ко дню другому  И вновь зовёт его другой,  Соединяя в звенья цепи,  Со скорбью скорбь, тоску с тоской.

Глава четвертая

На следующий день, по пути в Виндзорский замок, лорд Раймонд навестил Пердшу. Блеск в глазах и краска на щеках сестры выдали мне ее секрет. Лорд Раймонд был спокоен. Он учтиво обратился ко мне и к ней, сразу давая почувствовать как бы полное с нами единение. Я внимательно смотрел на него. Лицо Раймонда во время беседы менялось, но тем не менее оставалось прекрасным. Обычное выражение его глаз было мягким, хотя временами становилось злобным; каждая черта его бледного лица говорила о своеволии; улыбка была приятной, но тубы, казавшиеся женщинам воплощением красоты и любви, слишком часто презрительно кривились. Голос, обычно приятный, мог вдруг поразить резкой, диссонирующей нотой; это показывало, что его обычная негромкая мягкость была скорее тщательно выработанной, нежели прирожденной. Вот такой, полный противоречий, простодушный и высокомерный, кроткий и неистовый, то ласковый, то небрежный, он неким колдовством вызывал в женщинах восхищение и любовь; по прихоти своей он то ласкал их, то тиранил, но во всех этих переменах оставался деспотом.

Сейчас Раймонд явно старался быть любезным. В беседе его сочетались остроумие, веселость и глубокая наблюдательность, делавшие каждую фразу словно вспышкой яркого света. Скоро он победил мою предубежденность; я наблюдал за ним и за Пердитой, перебирая в уме все, что слышал о нем дурного. Но он казался таким искренним, был столь обворожителен, что я позабыл все, кроме удовольствия, доставляемого его обществом. Как бы вводя меня в курс английской политической и общественной жизни, в которой мне вскоре предстояло участвовать, он рассказал несколько анекдотов и набросал немало портретов. Его беседа — плавная, блестящая, разнообразная — доставляла мне величайшее удовольствие. Он совершенно покорил бы меня, если бы не одно обстоятельство. Заговорив об Адриане, он высказался о нем с тем пренебрежением, с каким искатели земных благ всегда относятся к энтузиастам. Он заметил, что на лицо мое набежала туча, и попытался развеять ее; но предмет этот был для меня святыней, и чувства мои не позволяли легко от него отмахнуться. Я решительно сказал:

— Позвольте уведомить вас, что я всецело предан графу Виндзорскому, моему лучшему другу и благодетелю. Я благоговею перед его добротой, разделяю его взгляды и сокрушаюсь о его теперешнем, надеюсь, излечимом недуге. Особенный характер этого недуга делает невыразимо мучительным для меня всякие упоминания о нем, кроме самых уважительных и сочувственных.

Раймонд ответил мне отнюдь не примирительным тоном. Я понял, что в душе он презирает тех, кто поклоняется иным кумирам, кроме земных благ.

— У каждого, — сказал он, — есть мечта, будь то любовь, слава или наслаждение. Ваша мечта — это идеальная дружба, и вы дарите ею умалишенного. Что ж, если таковы ваши склонности, вы вольны им следовать…

Тут он задумался, и судорога страдания, на мгновение исказившая его лицо, не позволила мне возмутиться этими словами.

— Блаженны мечтатели, — продолжал он, — лить бы они не пробуждались от своих грез! Если б я мог мечтать! Но я живу «при беспощадном свете дня»⁴⁶, и этот слепящий свет действительности мне все показывает иначе. Меня покинул даже призрак дружбы. А любовь…

Он не договорил, и я не понял, к чему относилась его презрительная гримаса — к любовной ли страсти или к нему самому за то, что был ее рабом.

Таков образчик моих бесед с лордом Раймондом. Я сблизился с ним и с каждым днем все более дивился его могучим и разносторонним дарованиям; благодаря им, красноречию и блестящему остроумию, а также доставшемуся лорду Раймонду огромному богатству, его боялись, любили и ненавидели более, чем кого-либо во всей Англии.

Мое происхождение, вызывавшее если не уважение, то, во всяком случае, интерес, моя прежняя близость с Адрианом, расположение посланника, чьим секретарем я пробыл два года, и теперешняя близость с лордом Раймондом открыли мне доступ в политические круги и светское

общество. Как показалось моему неопытному взору, мы находились на пороге гражданской войны. Каждая из партий проявляла неистовство, несговорчивость и желчность в спорах с противниками. Парламент делился на три фракции — аристократов, демократов и монархистов. После того как Адриан открыто высказался за республиканскую форму правления, последняя из этих трех фракций, оставшись без лидера, почти прекратила свое существование; но когда ее возглавил лорд Раймонд, она возродилась и стала сильнее прежней. Одни становились монархистами из предрассудка и старых привязанностей; многие люди умеренных взглядов равно опасались и капризной тирании народной партии, и неумолимого деспотизма аристократов. Более трети членов парламента примкнуло к Раймонду, и число их непрерывно росло. Аристократы связывали свои надежды с собственным богатством и влиятельностью; реформаторы уповали на волю народа. Дебаты были ожесточенными, еще яростнее звучали речи, произносимые каждым из политических союзов при обсуждении своих намерений. Они обменивались самыми оскорбительными эпитетами и грозились стоять на своем до последнего. Их митинги собирали толпы народа и нарушали покой и порядок в стране. Чем все это могло кончиться, если не войной? Но когда ее разрушительное пламя уже готово было вспыхнул», все отступали, усмиренные отсутствием военных, всеобщим отвращением к любому насилию, кроме словесного, а также учтивыми и даже дружелюбными отношениями между главами враждующих партий, когда те встречались в обществе. Множество причин заставляло меня внимательно наблюдать за ходом событий и каждым их поворотом.

Я не мог не заметить, что Пердита любит Раймонда; мне казалось, что и он смотрит на прекрасную дочь Вернэ с восхищением и нежностью. Вместе с тем я знал, что он торопит свою женитьбу на наследнице Виндзорского графства, ожидая от этого брака больших преимуществ. Все друзья бывшей королевы были и его друзьями, и не проходило недели, чтобы он не совещался с нею в Виндзоре.

Я еще никогда не видел сестру Адриана, но слышал, что она красива, очаровательна и любезна. А как мне было увидеть ее? У нас бывает порою смутное чувство, которое подсказывает, что от того или иного возможного события произойдет важная перемена, и хотя неясно, к добру она или к худу, мы боимся перемены и не торопим ее. Вот отчего я избегал встречи с этой высокородной девицей. Она была для меня и всем, и ничем. Упоминание ее имени заставляло меня вздрагивать; слышать, как обсуждался ее брак с лордом Раймондом, было для меня мучением. При беспомощном положении Адриана прекрасная Айдрис могла стать жертвой честолюбивых замыслов ее матери; казалось, что мне следовало выступить в защиту Айдрис от этого принуждения, спасти от несчастливой доли, добшъся для сестры Адриана свободы выбора, на которую имеет право каждое человеческое существо. Но как мог я это сделать? Она и сама отвергла бы мое вмешательство. Я стал бы после этого безразличен или неприятен ей. Нет, лучше избегать ее, чем предстать перед ней и перед насмешливым светом в роли глупого, влюбленного Икара⁴⁷.

Однажды, спустя семь месяцев после моего возвращения в Англию, я отправился навестить сестру. Ее общество было главным моим утешением и радостью; ожидание встречи с Пердитой всегда приводило меня в хорошее настроение. В ее уюшом жилище, благоухавшем цветами, украшенном слепками с античных скульптур, вазами, копиями лучших картин Рафаэля, Корреджо⁴⁸ и Клода⁴⁹, сделанными ею самой, я чувствовал себя словно в волшебном убежище, чистом и недоступном для шумных раздоров политиков и пустых забав модного света. На этот раз сестра была не одна, и я понял, что ее посетительница — Айдрис, предмет моего, до той поры заочного, поклонения.

Какими выражениями удивления и восторга могу я описать ту, что была всех лучше, прекраснее и мудрее? Хватит ли моих скудных слов, чтобы изобразить окружавшее сестру Адриана сияние и бесчисленные ее прелести? Первое, что поражало в пленительной внешности Айдрис, было выражение искренности и доброты. Невинность сияла на ее челе, правдивость — в глазах, небесная кротость — в улыбке. Тонкий и стройный стан грациозно колебался, словно тополь под ветром; божественная походка была походкой ангела, только что спустившегося с небес. На жемчужной белизне кожи проступал девственный румянец; голос был подобен негромкому звучанию флейты. Описывать лучше всего путем сравнения. Я уже говорил о красоте моей сестры, однако она была совсем не похожа на Айдрис. Пердита даже в любви оставалась сдержанной и робкой. Айдрис была прямодушной и доверчивой. Первая искала уединения, спасаясь этим от разочарований и обид; вторая шла по жизни смело, веря, что никто не причинит ей зла. Вордсворт сравнивал любимую девушку с двумя прекрасными творениями природы; но строки его всегда казались мне не уподоблением, а скорее противопоставлением.