Последний человек

Шелли Мэри

И разве все это не является своего рода счастьем? Этот вопрос я обращаю к моралистам и мудрецам. Разве в спокойных размышлениях, в глубоких раздумьях, какими заполнены дни их жизни, могут они ощутить экстаз юного новичка в школе наслаждений? Могут ли их глаза, мирно устремленные в небо, сравниться с его глазами, в которых сверкает страсть, и способна ли холодная философия погружать их душу в блаженство, какое «приносят безумные забавы юных лет»?³⁶

На самом же деле ни одинокие размышления отшельника, ни буйные восторги бражника не способны удовлетворить человеческое сердце. Первые вселяют в нас тревожное недоумение, вторые пресыщают. Дух изнемогает под бременем мыслей, но увядает и от общения с теми черствыми людьми, чья единственная цель —

развлечения. Их рассеянная доброжелательность бесплодна; на этом мелководье под ласково журчащей водой таятся острые камни.

Все это я ощутил, когда разочарование, усталость и одиночество заставили меня заглянуть в свое сердце в поисках радости, которая в нем уже не рождалась. Я тосковал об искренних чувствах и, не находя их, пал духом. Итак, несмотря на беспечное веселье, встретившее меня вначале, жизнь в Вене вспоминается мне с грустью. Гёте сказал, что в юности мы бываем счастливы, только когда любим³⁷. Я не любил там никого; меня лишь пожирало беспокойное желание что-то значить для других. А встретил я только неблагодарность и холодное кокетство. Я пришел в уныние и вообразил, что оно дает мне право возненавидеть весь мир. Я стал искать одиночества, вновь обратился к книгам, и мое желание вернуться к Адриану сделалось жгучей жаждой.

Дух соперничества, который, дойдя до крайности, может стать ядовитой завистью, усиливал эту жажду. В те годы имя и деяния одного из моих соотечественников восхищали весь мир. Рассказы о том, что им сделано, и догадки насчет будущих его поступков были неизменным предметом тогдашних бесед. Говоря о соперничестве с ним, я не имею в виду себя. Но мне казалось, что хвалы, возносимые этому кумиру, были листьями, вырванными из лавров, предназначенных Адриану. Однако мне следует рассказать подробнее об этом баловне славы, любимце света, которому всегда необходимо чему-то дивиться.

Лорд Раймонд³⁸ был единственным отпрыском знатного, но обедневшего рода, с ранней юности гордился своей родословной и горько сетовал на недостаток средств. Главным его желанием было желание возвыситься; способы достижения этой цели не имели для него большого значения. Надменный и вместе с тем жаждавший почтения; честолюбивый, но слишком гордый, чтобы это обнаруживать; готовый отличаться на поле чести и вместе с тем поклонник наслаждений — таким вступил он в жизнь. Уже на пороге ее он подвергся оскорблению, действительному или мнимому; встретил отпор там, где менее всего ожидал, и обиду, с которой его гордость не могла смириться; бессильный отомстить за нее, он покинул Англию, поклявшись не возвращаться до тех пор, пока страна не почувствует могущество того, кого ныне презирает.

Он отправился добровольцем на греческую войну и тотчас выделился там своей дерзкой отвагой и всесторонними дарованиями. Он сделался героем борющегося народа. Одно лишь иностранное подданство — ибо он пожелал остаться подданным своей родины — помешало ему занять в правительстве Греции главный пост. Но если другие были выше его по должности, лорд Раймонд все равно стоял выше всех. Он вел греческие войска к победам, и это были его победы.

Когда он появлялся, все население города выходило его приветствовать. На мотивы народных песен слагались новые, славившие его доблесть и щедрость.

Греки и турки заключили перемирие. Одновременно с этим лорд Раймонд неожиданно сделался обладателем огромного состояния в Англии и возвратился туда увенчанный славой, чтобы получить все почести, в каких ему отказывали прежде. Его гордое сердце восстало против такой перемены. Разве он не тот же Раймонд, прежде презираемый? Если причиной перемены стало богатство, а значит могущество, пусть же почувствуют его железную власть. Отныне власть сделалась целью всех его стремлений. В открытой борьбе или через тайные интриги он шел все к той же цели — занять в стране первое место.

Рассказы о нем возбудили мое любопытство. События, последовавшие за его возвращением в Англию, вызывали во мне чувства более сильные. Помимо прочих своих преимуществ, лорд Раймонд был необычайно красив; он восхищал всех, а у женщин сделался кумиром. Был он также любезен, сладкоречив и владел искусством нравиться. Мог ли такой человек не достичь в Англии всего, чего хотел? Одно событие стремительно сменялось другим; всех подробностей я не знал, ибо Адриан перестал мне писать, а письма Пердиты всегда были весьма краткими. Прошли слухи, будто Адриан — как начертать эти роковые слова? — лишился рассудка; что лорд Раймонд стал любимцем бывшей королевы и предназначен в мужья ее дочери. Более того, он поддерживает притязания графов Виндзорских на престол, и, если недуг Адриана окажется неизлечимым, брак с его сестрой сулит честолюбивому Раймонду королевскую корону.

Так гласила стоустая молва; дальнейшее пребывание в Вене, вдали от друга моей юности, сделалось для меня невыносимым. Вот когда должен я был сдержать свой обет: встать рядом с ним и до конца быть ему союзником и опорой. Прощайте, придворные увеселения, политические интриги, хоровод страстей и безумств! Здравствуй, Англия! Родина, прими свое дитя! Здесь все мои надежды, здесь разыгрывается единственная драма, в которую я могу быть вовлечен душой и сердцем. Сюда вела меня всемогущая сила, сюда звал голос, которому сопротивляться невозможно. После двухлетнего отсутствия я причалил к берегам Англии, не решаясь ни о чем спрашивать, боясь всего, что мог услышать. Сперва я решил посетить сестру в ее домике на опушке Виндзорского леса³⁹ — домике, полученном в дар от Адриана. От нее узнаю я правду о нашем покровителе; узнаю, почему она удалилась от княжны Эвадны, узнаю также, какое влияние оказывает на судьбу моего друга этот всех затмивший Раймонд.

Никогда прежде я не видел окрестностей Виндзора и был восхищен красотою и плодородием местности, особенно когда приблизился к заповедному лесу. Скелеты вековых дубов, выраставших, красовавшихся и умиравших здесь, обозначали прежние его границы. Повалившийся частокол и запущенный подлесок указывали, что эта часть заброшена ради более поздних насаждений, относящихся к началу девятнадцатого столетия и теперь достигших зрелости.

Скромное жилище Пердиты находилось на краю старой части леса; перед ним, далеко на восток, простирался вересковый луг Бишопгейт, на западе граничивший с рощей, которая окружала озеро Вирджиния Уотер⁴⁰. Домик стоял в тени почтенных отцов леса, куда приходили пастись олени. Эти деревья, дуплистые, большей частью искривленные, составляли причудливые группы, резко отличавшиеся от правильной красоты молодых насаждений, которые, казалось, готовы были бесстрашно встретить будущие времена, тогда как отставшие от их строя старцы, изломанные, опаленные грозами, жались друг к другу, скрипя под ветром иссохшими ветвями⁴¹.

Низенький дом за легкой оградой словно смирялся перед величием природы и окружающих остатков давних времен. Цветы, эти детища весны, украшали и сад и подоконники; при всей скромности, все здесь говорило об изящном вкусе обитательницы. С бьющимся сердцем ступил я за ограду; стоя у входа в дом, я услышал голос Пердиты, мелодичный, как прежде, и, еще не увидев сестру, убедился в ее благополучии.

Мгновение — и в дверях появилась Пердита; она стояла передо мной во всей своей юной красоте, та же и вместе с тем иная, чем девочка с гор, которую я оставил, уезжая. Глаза ее были столь же глубокими, что и в детстве, а черты столь же выразительными, но лицо стало иным: в нем сказывался более развит той ум. Ее улыбка выдавала самую нежную чувствительность, а тихий, мелодичный голос был словно создан для слов любви. Сложения необычайно женственного, она была невысокого роста, но жизнь в горах сообщила свободу всем ее движениям, и, когда Пердита шла мне навстречу, ее легкие шаги были едва слышны. При расставании я прижал ее к сердцу, не сдерживая своего порыва; при нашей новой встрече родились новые чувства; для нас обоих миновало детство, и мы вступили на сцену жизни как взрослые актеры. Однако замешательство наше длилось лишь мгновение; детские воспоминания и родственная любовь вновь заполнили наши сердца, и мы заключили друг друга в объятия.