Последний дар любви
Шрифт:
Карету тряхнуло, занесло… Кони бились в крови. Мальчик, тащивший свою корзину, лежал мертвый.
Император выбрался из кареты невредимый, только оглушенный.
Со всех сторон сбегался народ. Офицеры охраны успели схватить преступника, пытавшегося убежать. Начальник государевой охраны Дворжицкий умолял императора как можно скорее уехать. Кучер, который всегда возил царя, Фрол Сергеев, кричал:
– Дозволь увезу тебя, батюшка! Поехали!
Но Александр хотел узнать о самочувствии раненых, увидеть террориста, которого собиралась растерзать толпа.
Кто-то выкрикнул с тревогой:
– Вы не ранены, ваше величество?
– Слава Богу, нет, – спокойно ответил Александр.
Никто не обратил внимания, что какая-то женщина, стоявшая чуть поодаль, вдруг махнула белым платком. В это мгновение человек, на которого прежде никто не обращал внимания, расхохотался, как безумный:
– Не слишком ли рано вы благодарите Бога?
Он бросил в сторону императора белый, обернутый в бумагу пакет. И вновь ударил ужасный взрыв.
Это был Игнатий Гриневицкий. Именно ему поручила Софья Перовская осуществить седьмое покушение, которое, согласно предсказанию, должно было стать роковым для императора. И заодно этим свершилась ее месть – о ней она мечтала еще с прошлого вечера…
Ведь это она махнула белым платком, подавая сигнал…
Толпа в панике разбежалась во все стороны, и на несколько мгновений все стихло.
– Помогите… помогите, – простонал император.
Какой-то прохожий по фамилии Новиков и юнкер Павловского училища Грузевич-Нечай первыми подбежали к нему.
– Мне холодно… холодно, – прошептал Александр Николаевич.
Два матроса восьмого флотского экипажа подхватили государя под разбитые ноги и понесли к саням Дворжицкого. Они были с винтовками и в волнении и страхе не догадались оставить ружья, и те мешали им нести раненого.
Из Михайловского дворца, где были слышны взрывы, почувствовав недоброе, прибежал любимый брат императора, великий князь Михаил Николаевич.
Государь полулежал в узких санях Дворжицкого.
– Саша, – спроизнес Михаил Николаевич, плача, – ты меня слышишь?
Не сразу раздался тихий голос.
– Слышу…
– Как ты себя чувствуешь?
После долгого молчания государь сказал слабо, но настойчиво:
– Скорее… скорее… во дворец…
Кто-то из окруживших сани офицеров или прохожих предложил:
– Не лучше ли перенести в ближайший дом и сделать перевязку?
Император услышал эти слова и громче, настойчивее, не открывая глаз, проговорил:
– Во дворец… Там умереть…
Когда сани въехали на высокий подъезд дворца и были раскрыты настежь двери, чтобы внести раненого, любимый пес Александра Николаевича, сопровождавший его и на войну, сеттер Милорд, как всегда, бросился навстречу хозяину с радостным визгом, но вдруг почувствовал беду и упал на ступени лестницы. Паралич охватил его задние лапы.
Государя внесли в рабочий кабинет и положили на узкую походную койку. Он был еще жив.
Екатерина ожидала его, одетая, в шляпе, как и договаривались. Кто-то вбежал, крикнул, что государю дурно. Она схватила лекарства, которыми Александр обычно пользовался, и спустилась в кабинет императора. В эту минуту и привезли умирающего.
Она даже не покачнулась, не вскрикнула. С невероятным самообладанием, которое было вызвано не чем иным, как смертельным потрясением, Екатерина принялась ухаживать за мужем. Помогала хирургу перевязывать его раздробленные ноги, останавливать кровь, льющуюся по изуродованному лицу. Растирала виски эфиром, давала дышать кислород.
Дети императора, наследник не могли решиться приблизиться к этому страшному, обезображенному человеку. Но место жены подле мужа. Она и находилась рядом с ним до последней минуты, до его последнего вздоха. Закрыла ему глаза в половине четвертого. В это время они как раз должны были гулять в Летнем саду…
Было три часа двадцать пять минут. Государь, промучившись около часа, тихо скончался.
Дворцовый комендант послал скорохода приказать приспустить императорский штандарт.
Через семь часов в Третьем отделении, в окружении врачей, пытавшихся спасти ему жизнь, умер, не приходя в сознание, Игнатий Гриневицкий.
В тот же день его тело предъявили для опознания арестованному Желябову. Сначала тот отказался отвечать, однако вскоре сообразил, что именно сейчас судьба дает ему шанс превратить свою неминуемую смерть в эффектное, историческое событие. Одно – жалкая участь какого-то арестованного народовольца, который будет медленно гнить в ссылке, и совсем другое – громкая слава цареубийцы!
Вернувшись в камеру, Желябов немедленно потребовал чернил и бумаги и написал письмо прокурору судебной палаты:
«Если новый государь, получив скипетр из рук революции, намерен держаться в отношении цареубийц старой системы; если Рысакова намерены казнить, было бы вопиющей несправедливостью сохранить жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра Второго и не принявшему физического участия в умерщвлении его лишь по глупой случайности. Я требую приобщения себя к делу 1 марта и, если нужно, сделаю уличающие меня разоблачения».
В гробу император лежал в мундире Преображенского полка. Но, вопреки обычаю, у него не было ни короны на голове, ни знаков отличия на груди. Однажды он сказал Екатерине:
– Когда я появлюсь перед Всевышним, не хочу иметь вида цирковой обезьяны. Не время тогда будет разыгрывать величественные комедии!
Поэтому все предметы, олицетворяющие для него земную суету, удалили. Но это чуть ли не единственная его воля, которая была выполнена…
В ночь после его смерти цесаревич Александр – нет, уже император Александр Третий! – понял, что у него не хватит решимости обнародовать подготовленный отцом манифест. Это означало неизбежное удаление Лорис-Меликова с его поста.