Последний долг
Шрифт:
— Я знаю.
— И неплохой, могу сказать, офицер был! Хотя амбиций… Ну, это прошлое! А сейчас он добропорядочный адвокат… Так что не знаю, странная у вас все-таки просьба, молодой человек! Согласитесь, ведь так?
— Согласен. И все-таки?
— Что ж, я попробую позвонить Юрию… э-э-э… забыл, как его по батюшке. Попробую позвонить, поговорить… Не знаю уж, как он ко всему этому отнесется. Если откажется — не обессудьте!
— Мы могли бы позвонить прямо сейчас?
— Ну что вы! — Яковлев широко улыбнулся. — Такие дела с ходу не делаются. Я позвоню, обещаю, но чуть позже. Договорились?
— Как
— Звякните мне вечерком, часиков в шесть, не позже. Телефон-то еще остался?
— Да.
— Вот по этому номеру и позвоните, а я и скажу, чем наша беседа закончилась. Еще раз повторяю: обещать ничего не могу.
— Я все-таки надеюсь.
— Ну… — дымя трубкой, Яковлев развел руками. — Чем смогу — помогу, ничего сверхъестественного не обещаю. Кофе будешь?
— Спасибо. Я позвоню.
— Угу. До свиданья.
Он придвинул какие-то бумаги и углубился в их изучение. Я поднялся и вышел.
Я не сомневался, что он позвонит Гаймакову сразу же, как только я уйду. Должны они между собой какую-то связь поддерживать, я в этом и раньше не сомневался, а сейчас, понаблюдав за реакцией Яковлева на мои слова, полностью убедился в этом. Обязательно позвонит, а Гаймаков, проверив меня по своим каналам, на встречу согласится. Время до шести часов вечера ему нужно, чтобы узнать про меня побольше и к встрече подготовиться, на случай провокаций.
Я был уверен, что то, что я смогу ему рассказать, заинтересует его. Я буду нужен ему — как свидетель на случай предстоящих разборок. Он ведь и сам прекрасно понимает, что главный удар нацелен на него, а в такой ситуации я буду лишним козырем. Что ж, раз уж мне все равно деваться некуда, то пусть лучше так. А там посмотрим…
Я открыл дверь в квартиру, вошел в коридор и остановился. Тишина. Тишина и дурное, сбивающее с ног предчувствие. Трясущимися руками я достал пистолет и негромко позвал:
— Лика!
Молчание. Только на кухне загудели водопроводные трубы.
— Лика!
Держа оружие в полусогнутой руке у правого бока, я двинулся вперед. Заглянул в ванную и туалет… Окинул взглядом кухню… Вошел в комнату…
Она лежала на диване. Согнутые в коленях голые окровавленные ноги были расставлены, а руки, обмотанные толстым слоем скотча, заведены за голову и вытянуты. Остекленевшие глаза были открыты… Из одежды на ней осталась рубашка, разодранная в лохмотья и насквозь пропитанная кровью. И на всем теле кровь, начавшая сворачиваться и темнеть.
Я схватился за стенку, и меня вытошнило. За время работы в милиции я видел всякие трупы, но…
Через несколько минут я отдышался и взял себя в руки. Я убрал оружие, подошел ближе к дивану и долго смотрел в ее лицо. Странно, но выражение лица было спокойным, даже умиротворенным, как будто перед смертью Лика уже не чувствовала боли и у нее было время, чтобы собраться с мыслями и что-то решить…
На животе было множество пересекавшихся друг с другом ножевых порезов — легких, неглубоких, нанесенных умелой безжалостной рукой. Я вспомнил, как Лика рассказывала мне, что Реваз угрожал ей ножом-«бабочкой».
На полу, около дивана, валялся большой кухонный нож. Тот самый, которым я сегодня утром готовил себе бутерброды. Он был заляпан кровью, а на длинном, изогнутом от частой заточки лезвии
Взяв с кресла одеяло, я накрыл труп и ушел на кухню. Сел там к столу и закурил, ничего не соображая. Мне хотелось поклясться, что я отомщу убийцам. Но я не хотел ей, мертвой, врать.
Откинув край одеяла, я последний раз посмотрел на лицо Лики. На коже уже начали проступать трупные пятна, а я все стоял и смотрел в ее застывшие глаза. Я понял, что за последние несколько дней успел ее полюбить…
Я очнулся от оцепенения, когда за окном прогрохотала электричка.
Выйдя из дома, я забросил ключи от квартиры в сугроб.
Все, теперь действительно все. Через несколько дней, если не сегодня вечером, труп обнаружат. Если это будет не Катя, а кто-то другой, рано или поздно ее разыщут, и она не станет скрывать, что давала ключи Лике и молодому человеку по имени Федор. На этом круг замкнется.
Поднимаясь на платформу железнодорожной станции, я поскользнулся и разбил колено. То самое, которое уже бил во дворе дома на улице Рыбацкой. На улице Мудацкой…
Я стоял на ступеньках и смеялся во весь голос, вытирая слезы и снова заливаясь смехом, растирая ушибленное место. Редкие пассажиры подозрительно косились на меня, я не обращал на них внимания, радуясь тупой игре слов. Улица Мудацкая… И дальше, после нее, все пошло по-мудацки…
Потом я посмотрел на часы. Пора было звонить Яковлеву.
— Я разговаривал с Гаймаковым.
— Ну и?..
— Он согласен на встречу.
— Когда и где?
— Через два часа, то есть в двадцать десять, позвонить по этому номеру… Это радиотелефон. Тебе скажут, куда подъехать. Звонить ты должен откуда-нибудь из центра, чтобы успеть добраться к месту. Все понял?
— Да.
— Тогда — удачной встречи!
Я представил, как Яковлев кладет трубку на аппарат, вздыхает с облегчением и потягивает трубку с ароматным табаком. Он гладит подбородок, смотрит в окно на то, как падают на голые деревья хлопья снега, и думает о том, правильно он поступил или нет. От кого-то я слышал, что «Спрут» был создан как своего рода клуб для людей, всю жизнь отдавших беспокойной и неблагодарной работе, полностью себя к ней адаптировавших и ничего другого делать не умеющих. «Спрут» — его детище, и он несет ответственность за людей, привыкших к тому, что государство, которому они честно отслужили, постоянно их обманывало и подставляло, а под конец нае… ло капитально. Он сделает все, чтобы понести минимальные потери в предстоящих передрягах и сохранить то немногое, что он и его товарищи отвоевали в этой жизни. Он сделает все.
— Спасибо, — искренне пробормотал я в замолчавшую трубку и вышел из будки.
Я поехал в центр города и плотно перекусил, просмотрев дневные газеты. О гибели Антона нигде не сообщалось, и это мне не понравилось. В последние годы газеты старались растрепать все, что им становилось известно, нимало не заботясь тем, какую пользу или вред могут принести конкретным людям те или иные публикации. Заставить их дать нужную в интересах дела информацию или вообще промолчать можно было только в самых экстренных случаях.