Последний дон
Шрифт:
– Он был хорошим учеником, – сообщил Пиппи. – У него есть характер и физическая сила. Очень проворен и сообразителен. Но получает чересчур много удовольствия от работы. Потратил излишне много времени на Баллаццо. Говорил с ними минут десять, прежде чем застрелил женщину. Потом выждал еще минут пять и лишь тогда застрелил Баллаццо. Это не в моем вкусе, но куда важнее, что заранее не угадаешь, когда это может привести к опасности, тут ведь каждая минута на счету. На других работах он был без надобности жесток, этакий атавизм тех дней, когда считали остроумным вешать людей на крючьях для туш. Вдаваться в детали мне не хочется.
– А все потому, что этот недоношенный племянничек – коротышка, – сердито буркнул Джорджио. – Лилипут окаянный! Да вдобавок ходит в этих проклятущих шапочках. Черт возьми, где он умудряется их добывать?
– Там же, где и черные добывают свои шапчонки, – добродушно отозвался дон. – Когда я был юнцом, на Сицилии все ходили в забавных шапочках. Кто их знает почему? Да и какая разница? Ну, хватит болтать чепуху. Я тоже носил забавную шапочку. Может, это фамильная черта. Это мать набивала ему голову всяким вздором с тех самых времен, когда он пешком под стол ходил. Ей следовало выйти замуж вторично. Вдовы как пауки. Чересчур много плетут.
– Но он хорошо справляется со своей работой, – напряженно проговорил Джорджио.
– Лучше, чем по зубам Кроссу, – дипломатично ответил Пиппи. – Но порой мне кажется, что он такой же чокнутый, как его матушка. – Пиппи помолчал. – А порой он даже пугает меня.
Дон проглотил еще ложку сыра с вином и распорядился: – Джорджио, проинструктируй своего племянника, исправь его изъян. Когда-нибудь он может стать опасным для всей нашей Семьи. Но не давай ему знать, что это исходит от меня. Он чересчур молод, а я чересчур стар и не смогу оказать на него ни малейшего влияния.
Пиппи и Джорджио знали, что все это неправда, но понимали, что раз старик хочет скрыть свой след, то делает это не без оснований. В это время наверху послышались шаги, и кто-то начал спускаться по лестнице. В столовую вошла Роз-Мари.
Все трое в унынии отметили, что у нее очередной припадок – волосы всклокочены, косметика наложена кое-как, одежда в беспорядке. Но что серьезнее, рот у нее был разинут, но не мог произнести ни слова. И чтобы восполнить отсутствие речи, она пустила в ход тело и руки. И жесты получались ошеломительно яркие, куда выразительнее слов. Она ненавидит их, жаждет их погибели, хочет, чтобы души их пылали в аду до скончания веков. Чтоб им подавиться обедом, чтоб им ослепнуть от вина, чтоб их члены поотваливались, когда они будут спать со своими женами. Затем, схватив тарелки Джорджио и Пиппи, Роз-Мари грохнула их об пол.
Все это ей дозволялось, но, когда много лет назад во время первого припадка она поступила подобным же образом и с тарелкой дона, он приказал схватить дочь и запереть в ее комнате, а затем отправил на три месяца в спецлечебницу. Но даже на сей раз дон поспешно накрыл миску с сыром крышкой; уж больно Роз-Мари брызгалась слюной. И вдруг припадок окончился, она совсем затихла. И проговорила, обращаясь к Пиппи:
– Хотела попрощаться. Надеюсь, в Сицилии ты помрешь.
Ощутив безмерную жалость к ней, Пиппи поднялся и сжал ее ладони в своих. Роз-Мари не сопротивлялась.
– Я предпочту помереть в Сицилии, чем вернуться домой и найти тебя в подобном виде, – промолвил он, поцеловав ее в щеку. Вырвав руки, Роз-Мари взбежала по лестнице.
– Очень трогательно, – усмехнулся Джорджио чуть ли не с презрением. – Но тебе не приходится возиться с ней что ни месяц. – При этом он хитро скосил глаза, но все трое знали, что ее менопауза давно позади, и припадки случаются куда чаще раза в месяц.
Похоже, дона пароксизм дочери смутил меньше всех.
– Она оправится или умрет, – произнес он. – Если нет, я отошлю ее прочь.
После чего обернулся к Пиппи:
– Я дам тебе знать, когда возвращаться с Сицилии. Наслаждайся отдыхом, всех нас не жалуют годы. Но держи глаза нараспашку, высматривай новых людей, вербуй в анклав. Это важно. Нам нужны люди, на которых можно положиться, которые не предадут, у которых omerta вошла в плоть и кровь, не то что у шельмецов, родившихся в этой стране, только и мечтающих жить хорошо, но не платить за это.
На следующий день, когда Пиппи уже держал путь на Сицилию, Данте призвали на выходные в Квог. В первый день Джорджио позволил Данте провести все время с Роз-Мари. Трогательно было видеть их взаимную преданность, рядом с матерью Данте становился совершенно другим человеком – никогда не надевал своих причудливых шапочек, водил ее на прогулки по имению, возил в рестораны. Опекал ее, будто какой-нибудь галантный французский кавалер восемнадцатого века. Когда она заливалась истерическими рыданиями, Данте баюкал ее в объятиях, и до припадка ни разу не доходило. Сын с матерью постоянно вполголоса беседовали между собой конфиденциальным тоном.
За ужином Данте помог Роз-Мари накрыть на стол, натер сыр для дона, составил ей компанию на кухне. Она приготовила любимые блюда сына – макароны с брокколи и жаркое из барашка, нашпигованного чесноком и беконом.
Джорджио всегда поражало взаимное согласие дона и Данте. Данте заботливо положил дону на тарелку макароны и брокколи, нарочито тщательно вытер и отполировал большую серебряную ложку, которой зачерпнул натертый пармезан. А попутно поддразнивал старика:
– Дед, если ты вставишь новые зубы, нам не придется натирать сыр. Нынешние дантисты творят просто чудеса, они могут сделать тебе даже стальную челюсть.
Дон был настроен игриво, ему под стать.
– Хочу, чтоб мои зубы умерли со мной вместе. Староват я для чудес. К чему Господу растрачивать чудеса на такую развалину, как я?
Ради сына Роз-Мари прихорошилась, стали видны следы ее былой красы. Она открыто радовалась, видя, что ее сын и ее отец держатся на короткой ноге, это развеяло даже вечно сопутствующее ей ощущение тревоги.
Джорджио тоже испытывал довольство. Ему было приятно видеть сестру счастливой. Не так действует на нервы, да и готовит она отлично. Не таращится на него с видом обвинителя и хоть на время позабыла о своих припадках.
Когда и дон, и Роз-Мари отправились спать, Джорджио увлек Данте в уединенную комнату, не соединенную с остальными помещениями дома ни телефоном, ни телевизионными кабелями, ни какими-либо иными линиями связи, зато снабженную очень толстой дверью. Обстановку ее составляли два черных кожаных дивана и ряд мягких, тоже черных кожаных кресел, вдобавок буфет с виски и небольшой бар с холодильником и чистыми бокалами. На столе лежала коробка гаванских сигар. Окон в комнате не было, и она смахивала на небольшую, уютную пещеру.