Последний единорог
Шрифт:
– Вернее, когда ведьма построила его, – погрозил пальцем Шмендрик. – Отдадим ей должное.
– А, так ты знаешь эту историю, – сказал Дринн. – Тогда ты должен знать и то, что, когда работа была закончена, Хаггард отказался заплатить ведьме. Волшебник кивнул.
– Да, и она прокляла его за жадность, то есть прокляла замок, я хотел сказать. Но какое отношение это имеет к Хагсгейту? Город ведь не причинил ведьме зла?
– Нет, – ответил Дринн. – Но он не сделал ей ничего хорошего. Она не могла разрушить замок или не хотела, так как считала себя художественной натурой и хвастала, что ее работа на много лет опережает свое время. Так или иначе,
В наступившем молчании голос Молли Отравы ударил, как молот по наковальне, – будто она снова ставила на место бедного Капитана Калли.
– Вина Хаггарда меньше вашей, – дразнила она народ Хагсгейта. – Он воровал один, а вы вместе. Вы нажили беду собственной алчностью, а не жадностью Короля.
Дринн открыл глаза и сердито посмотрел на нес. – Мы ничего не заработали, – запротестовал он. – Ведьма просила о помощи наших родителей и дедов, и, уверен, по-своему, они, как и Хаггард, были правы. Мы бы решили совсем иначе.
Все, кто был помоложе, недовольно уставились на более старших. Один из них хрипло и мяукающе произнес:
– Вы решили бы все точно так же. Тогда был урожай, который надо было собрать, и хозяйство, за которым надо было следить… Как и сейчас… Был Хаггард, с которым надо было жить, как надо и сейчас. Мы прекрасно знаем, как поступили бы вы, – ведь вы наши дети.
Дринн взглядом заставил его сесть на место, в толпе негодующе заворчали, но волшебник утихомирил всех одним вопросом:
– В чем же заключалось проклятие? Имело ли оно какое-нибудь отношение к Красному Быку?
Как только имя Быка холодно прозвенело в освещенной комнате, Молли вдруг захлестнуло чувство одиночества. Не задумываясь, она задала вопрос, не имевший никакого отношения к делу: – А видал ли кто-нибудь из вас единорога? Вот тогда-то она поняла две вещи: разницу между молчанием и полным молчанием и то, что она правильно сделала, задав этот вопрос. Хагсгейцы пытались сохранить бесстрастное выражение лица. Дринн осторожно сказал: – Мы никогда не видим Быка и не говорим о нем. Все, что имеет к нему отношение, нас не касается. А вот единорогов – нет. И никогда не было. – Он опять налил вина. – Я повторю вам слова проклятья, – сказал он и, сложив руки перед собой, начал нараспев:
Разделите вы, Хаггарда рабы,Взлет и паденье его судьбы,Вы будете богаты вам на горе,Покуда башни не обрушит море.Замок будет сокрушен Тем,кто в Хагсгейте рожден.Несколько голосов присоединились к голосу Дринна, повторяя слова старинного проклятья. Они были печальны и доносились откуда-то издалека, словно раздавались не в комнате, а вились где-то над трубой гостиницы, беспомощные, как сухие листья.
«Что это на их лицах? – думала Молли. – Кажется, я знаю». Волшебник молча сидел возле нее, его длинные пальцы играли бокалом.
– Когда эти слова были произнесены впервые, – продолжал Дринн, – Хаггарда еще не было в стране, и все вокруг было свежим и цвело, все, кроме Хагсгейта. Хагсгейт был тогда таким, какой стала теперь вся эта страна: нищим, голым городом, в котором люди клали на крышу большие камни, чтобы ветер не сдувал солому. – Он горько улыбнулся, посмотрев на пожилых. – Урожай… хозяйство! Растили капусту, брюкву, мелкую картошку, и во всем Хагсгейте была всего одна усталая корова. Странники считали, что город прокляла какая-то мстительная ведьма.
Молли чувствовала, как Она ходит по улице, то удаляется, то возвращается, беспокойная, как колеблющиеся тени факелов на стене. Молли хотела выбежать к ней, но вместо того спокойно спросила: – Ну, а потом, когда проклятие свершилось? Дринн ответил:
– С этого момента мы не видали ничего, кроме щедрости. Наша суровая земля стала такой доброй, что сады и огороды вырастали на ней сами по себе – их не надо было ни сажать, ни поливать. Наши стада множились; наши ремесленники однажды проснулись мастерами; воздух, которым мы дышим, и вода, которую мы пьем, сохраняют нас от болезней. Все печали минуют нас – и это в то время, когда все вокруг стало пеплом в руках Хаггарда. Пятьдесят лет процветаем только мы и он. Как будто прокляты все остальные.
– «Взлет и паденье его судьбы», – пробормотал Шмендрик. – Так, так. – Он выпил еще стакан черного вина и рассмеялся. – А старый Хаггард все правит и будет править, пока море не хлынет на сушу. Вы и не знаете, что такое настоящее проклятье. Послушайте-ка мою историю. – Его глаза вдруг наполнились слезами. – Начнем с того, что моя мать не любила меня. Она притворялась, а я знал…
Дринн прервал его, и только тогда Молли поняла, что было странным в хагсгейтцах. Они были хорошо и тепло одеты, но их лица были лицами бедняков, промерзших до костей и слишком голодных, чтобы есть. Дринн произнес:
– «Замок будет сокрушен тем, кто в Хагсгейте рожден». Как мы можем наслаждаться своим богатством, если знаем, что оно окончится и причиной тому будет один из нас. С каждым днем мы все богаче и все ближе к гибели. Волшебник, пятьдесят лет мы жили, избегая привязанностей, порвали со всеми привычками… Мы готовились к приходу моря. Ни минуты радости не дало нам ни богатство, ни что-нибудь другое – ведь счастье – это тоже нечто, что можно потерять. Пожалейте Хагсгейт, путники, ведь во веем жалком мире нет города несчастнее.
– Погибли, погибли, погибли, – причитали горожане. – Горе, горе нам.
Молли Отрава молча взирала на них, а Шмендрик почтительно сказал:
– Вот это доброе проклятие, вот это профессиональная работа. Я всегда говорю: если тебе что-нибудь нужно, иди к профессионалу. В конце концов это опправдает себя.
Дринн нахмурился, и Молли толкнула Шмендрика в бок. Тот заморгал:
– Ой! Ну, что вы хотите! Должен предупредить, я не слишком искусный маг, однако если бы я мог, то с радостью снял бы с вас это проклятье.