Последний еврей Багдада
Шрифт:
Когда зрение вернулось к журналисту, он увидел, что и часть реки позади них, и часть моста, на которой стоял танк, затянуты дымом. Абдулла достал из кармана широкую повязку и протянул ее журналисту. Жестом показал — надо надеть на глаза. Вновь пришлось повиноваться.
Они плыли еще, по меньшей мере, час, а затем минут десять шли пешком. Когда повязку сняли, то первое, что увидел Дэвид, было бескрайнее черное небо с миллиардами звезд. Не осталось никаких признаков ни песчаной бури, которая бушевала над городом в последние дни, ни
Чистый влажный воздух пронизывал аромат закипающего кофе. К нему примешивался едва уловимый запах жасмина и жареного кунжута. Урчащий на песке жаровни изящно изогнутый, приземистый кофейник своей формой напоминал лампу Аладдина из «Тысячи и одной ночи». Все остальное тоже было сказочным: окруженный камышами пруд, притулившийся к нему шатер, пылающие светильники на воткнутых в землю бронзовых пиках. Того и гляди раздастся размеренный перестук дарбуки2, нежные тонкие пальцы в серебряных наперстках коснутся струн кануна3, а из темноты выплывут затянутые в полупрозрачные шелковые вуали грациозные одалиски.
Вместо прекрасных наложниц из темноты пружинистой, немного хромающей походкой стремительно вышел одетый в строгий темный сюртук араб. На вид ему было немного за пятьдесят: небольшой шрам над правой бровью, высокие скулы, прямой нос, широкий лоб, энергичный подбородок с легкой щетиной, напряженный, сосредоточенный взгляд и сеточка расходящихся веером морщин от частого прищуривания. Вдумчивый и дотошный человек, привыкший повелевать, – сделал вывод Дэвид.
– Прошу прощения за то, что мы подвергли вас опасности, – на хорошем, беглом английском проговорил он, – не предполагали, что мост так быстро возьмут под охрану. Путь из города по реке казался самым безопасным. Зовите меня Барзани.
– Черт с ней, с опасностью. Ваши люди стреляли в американцев. Как журналист я, конечно, сохраняю нейтралитет, но мои симпатии целиком и полностью на стороне союзников, а не на стороне здешнего режима.
– Нет больше никакого режима. Саддам бежал, его министерские крысы попрятались кто куда. Для нас война закончилась. Мои люди ни в кого не стреляли, а лишь бросили несколько светошумовых гранат и поставили дымовую завесу, чтобы скрыться. Уверяю вас, что никто не пострадал.
Барзани опустился в мягкое кресло и жестом пригласил журналиста последовать его примеру.
– То есть ваши люди раньше воевали. Кто они?
– Бойцы одного из подразделений, которое уже расформировано. Я – их командир. Мы занимались военной разведкой. Самые верные остались со мной.
– Допустим, – кивнул Дэвид, также присаживаясь в кресло, – но к чему весь этот маскарад? Нельзя было устроить встречу где–нибудь в городе без всех этих скаутских игр?
– Можно, но время слишком дорого. Тема, о которой я хотел поговорить, не терпит отлагательств. Вы ведь были возле музея во время нападения на него, а я знаю, что именно украл тот юноша, что взорвался на ваших глазах.
– Знаете, так говорите, – по–прежнему с вызовом произнес репортер.
– Он вынес из здания артефакт, который представляет огромную историческую и культурную ценность. Знаю, что во многих других странах этим не принято гордиться, но у нас, на Востоке все иначе. Так вот, я – патриот. Вас я позвал по двум причинам. Во–первых, в обмен на мою информацию, мне хотелось бы узнать, что видели вы. А во–вторых, мне понадобится ваша помощь.
– С чего вы взяли, что похитив человека, можно рассчитывать на его помощь.
– Да, тысяча злых джинов, никто вас не похищал. Вы свободны. Можете идти куда хотите. Одно ваше слово, и мои люди тут же доставят вас обратно в город. Но вам ведь, как журналисту, должно быть свойственно некоторое любопытство. Неужели не хотите узнать то, что известно мне?
– Хочу.
– Тогда, предлагаю построить беседу в форме интервью. Я задаю вопросы, вы отвечаете. Затем наоборот. А просьбы и пожелания оставим на потом.
– Идет, – кивнул Дэвид, – но я начну первый.
Барзани жестом предложил журналисту начинать. Подошел успевший переодеться в гражданское Абдулла и разлил кофе по пузатым фарфоровым стаканчикам.
– Откуда вы узнали о моем существовании и о том, где меня искать? – спросил журналист.
– Люди рассказали. Вас видели на похоронах, а то, что иностранные журналисты в большинстве своем живут в «Палестине», известно всем.
– То есть, у вас есть свои осведомители?
– Скорее, друзья. Они мне сообщили, что вы были рядом с погибшим парнем.
– Что вы знаете о нем?
– Он работал в музее. Это все.
– Что именно он вынес из здания?
– Табличку. Очень древнюю.
– Табличку? – переспросил репортер.
– Ну да. Никогда не слышали?
– Табличку, подобную тем, которые использовались для письма в древнем Вавилоне. На мягкой глине выдавливали клинописные символы.
– Их же найдены тысячи, – возразил Дэвид, – эта чем–то отличается от других?
– Безусловно. Прежде всего, тем, что она – не из глины. Она – из золота. Вес – чуть больше девятисот граммов, с действительно нанесенными на нее символами. Но это не клинопись. Это буквы греческого алфавита. По документам она проходила, как «Объект хранения № 1255».
– Греческого? Получается, что она относится к эпохе эллинизма — периоду, который начался здесь, в Месопотамии в третьем веке до нашей эры.
– Даже чуть раньше. Считается, что ее отлили во времена завоевания Персидской империи Искандером Двурогим.
– Александром Великим, – поправил Барзани журналист.
Дэвид часто замечал за собой, что в периоды напряженных размышлений о чем–либо автоматически исправляет ошибки или упущения в речи собеседников, даже не отдавая себе в этом отчета. Также он иногда и комментировал услышанное.