Последний фаворит (Екатерина II и Зубов)
Шрифт:
– Повинуюсь, ваше величество.
– Вот, теперь вы молодец… Идите… А мне, Саввишна, генерала позови… Справлялся он?
– Два раза приходил. Поди, и сейчас сам явится…
– Ну, так его… и Храповицкого… И передать Шувалову, что бал нынче в Белом зале безотложно будет… И ничего не изменится, как вперед назначено… И… Ну, ступай!.. Да узнай, как себя Александрина чувствует… Скажи: к вечеру пусть готовится… Или нет, генеральшу Ливен вели позвать… Пока все…
Раньше других приняла государыня генеральшу Ливен.
– Я рада, ваше величество, что вы изволили призвать меня, и сама хотела просить о разрешении доложить…
– Пустое. Скажите ей, я прошу быть пободрее… Да ей нет причины так горевать… Скажите ей… Впрочем, я сама напишу… Скажу одно лишь… Верите, страшная, долгая ночь тридцать пять лет тому назад, ночь 12 июля, когда моя жизнь и вся империя стояли на карте, была мне не так тяжела, как эта ужасная ночь!..
С помощью Ливен перейдя и сев к столу, она написала на клочке бумаги, с трудом выводя буквы:
«О чем вы плачете? Что отложено, то не потеряно! Вытрите себе глаза и уши льдом и примите бестужевских капель. Никакого разрыва нет. Вот я так была больна вчера. Вам досадно на замедление – вот и все».
– Возьмите, передайте. Вечером она должна быть на балу… чтобы этот мальчишка не тешил своего самолюбия, не подумал, что все несчастны тут от его сумасбродных поступков. Дадите мне знать, что скажет внучка. И как она себя будет чувствовать к вечеру. Ступайте. Берегите малютку. Но не надо давать ей жалеть себя… Это хуже всего… С Богом!..
Печален был этот бал, который состоялся вечером.
Виновница торжества – веселая, резвая обыкновенно великая княгиня Анна Федоровна совсем не желала танцевать. Даже сорванец Константин, муж новорожденной, сумрачный, молчаливый, как тень, следовал повсюду за своим старшим братом Александром, который вместе с Елисаветой старался хотя сколько-нибудь придать надлежащий вид этому вечеру.
Неожиданно появился и король, но без регента.
Все были поражены. Его встретили церемонными, сухими поклонами. Провожали тяжелыми, враждебными взглядами. Многие знали о сильной ссоре, которая произошла как раз в этот день между дядей и племянником. Весь день вчера и сегодня они сидели по своим комнатам, там обедали и завтракали врозь друг от друга.
А вечером, когда король стал собираться на бал, дядя пришел к нему, делая последнюю попытку.
– Вы думаете согласиться с желанием императрицы? – спросил регент.
– И не думаю даже. Просто я был приглашен и считаю нужным пойти…
– Но это же безрассудно. И государыня, и двор сочтут это за глумление. Так поступить, как вы поступили вчера, было слишком неосторожно. Теперь на меня упали вражда и нарекания… Мне прямо сказали: «Не успеем мы вернуться домой, как русские войска вступят в пределы Швеции…» Вы, конечно, тоже знаете… И если собираетесь поправить вашу вчерашнюю оплошность… Конечно, молодость извиняет ошибки. Но можно ли было так упрямо… Так резко… когда императрица пошла на уступки, перестала требовать отдельного богослужения. Только желала письменной поруки… в том виде, как ей казалось, вернее… Подумайте, даже ваша записка обязывала вас, что бы вы ни думали, как бы ни надеялись потом овладеть волей будущей жены… И если теперь вы решили…
– Пойти опять, обманывать, лукавить? Нет. Мне надоело… Я исполню долг вежливости.
Юноша не договорил, удержанный остатком уважения, какое сумела внушить ему великая женщина, хотя и дающая много поводов для осуждения низким умам.
– Вот вы как заговорили, Густав! Долго молчали, даже когда от вас ждали мнений и ответов… А теперь… Ведете к войне родину, когда она не готова… Губите себя, меня безрассудным упорством… И такие речи! Наконец, я должен тоже сказать. Не забываете ли вы, с кем говорите?
– О, нет, знаю… – глядя с каким-то особым, сдержанно-злобным и презрительным выражением на регента, быстро возразил король. – Знаю: вы мой дядя! Регент королевства. Но, – вдруг выпрямляясь во весь рост, как на торжественном приеме, начал он отчеканивать звонким, напряженным голосом, – должны же знать и вы, что через три недели я сам буду королем!
Какой-то хриплый, подавленный звук мог только сорваться с крепко стиснутых губ выбитого из колеи регента. Он весь всколыхнулся, дернул книзу сжатыми кулаками и, не говоря ни слова, быстро вышел из комнаты, чуть не столкнувшись в соседнем покое с Штедингом, который был свидетелем бурной сцены, не замеченный никем.
Явившись во дворец раньше короля, Штединг и рассказал обо всем Зубову, который сумел золотом привязать к себе шведа.
И через полчаса, к появлению юноши, эта сцена уже переходила из уст в уста. Но все-таки приличие и долг гостеприимства удержали тех, кто готов был более резко высказать свое негодование Густаву. В то же время не знали, как примет его сама императрица, о появлении которой уже повестили камер-пажи.
Она вошла несколько бледнее, с более усталым и осунувшимся лицом, чем замечалось в последние дни, когда радость молодила Екатерину. Но держалась она спокойно, бодро. Голова была поднята и взор милостив, как всегда.
Король поспешил ей навстречу и особенно низко, почтительнее обычного отдал поклон.
Спокойно, без малейшего признака недружелюбия, но холодно приветствовала гостя императрица. Они стояли поодаль ото всех. Двор развернулся по сторонам, ожидая, пока государыня совершит первый обход. Только Зубов стоял в полушаге от нее.
И до чутко напряженного слуха лиц, близко стоящих, стали долетать негромкие фразы, которыми обменялись старая государыня и юный будущий король, так жестоко оскорбивший в Екатерине женщину, мать, хозяйку, ласково принявшую гостей, повелительницу могучей империи, избалованную успехами и победами в течение тридцати пяти долгих лет.
– Рада видеть! Появление ваше нынче здесь служит добрым знаком. Так ли я понимаю, сир?
– Я должен был явиться. Хотел выразить вам свое уважение, – смущенно заговорил юноша, хотя перед этим и готовил себя быть холодным и спокойным, как эта старая повелительница. – Счастлив, что слухи, дошедшие до меня о нездоровье вашего величества, оказались преувеличены… даже ошибочны…