Последний Фронтир. Том 1. Путь Воина
Шрифт:
– Не бей…
– Что?
– Не бей!
– Сипишь еще, пакость мерзостная? А не сипела, когда больше штуки баксов потратила? Сама зарабатывала их?
– Не бей…
К этому времени она уже лежала на полу с разбитым ртом, носом, отекшими веками и распухшим, как ей ощущалось, телом. От боли ни вдохнуть, ни выдохнуть, а запал Килли все не спадал, хотя теперь он ее уже, кажется, не бил – зло перебрасывался фразами с друганами, решая, что делать дальше – оставить в живых или прикончить?
– Она нас знает. Донесет…
– И
– Сама вернется, чтобы мстить. Бабы – они такие…
И громкий хохот сразу после.
– Бабы? Да ты посмотри на эту бабу – это месиво! Она уже не встанет!
– Ну, смотри. Сам знаешь. Я б ее прикончил…
В какой-то момент прямо над ее пульсирующим ухом раздался звук, которого Белинда боялась больше всего на свете, – щелчок взведенного курка. Со стоном она скрутилась на полу, прижимая ладони к окровавленному лицу, попыталась поджать колени к животу, раствориться в этой ненавистной комнате – не быть, не жить, не существовать.
Как все свелось к этому? Как она очутилась в подобной ситуации, ведь о таком пишут желтые газеты и показывают второсортные каналы – когда мужчина бьет свою женщину… Такого не бывает на самом деле, не должно быть, нет – они ведь любили друг друга…
– Килли…
– Что, моя лапочка? Что-то хочешь мне сказать?
Близкий шепот, радостный. Шепот совсем не того человека, которого она когда-то знала.
– Я ведь…
– Что, моя хорошая?
– Я ведь… – горло жгло огнем; легкие заходились шершавым кашлем, – тебя…
– Что – меня?
– Любила…
– Да что ты? И потому сперла мои деньги?
– Наши…
– Наши?!
Он хохотал нечеловечески, и не единый звук в этом смехе не предвещал ей пощады.
– Килли… не убивай…
Тишина. Гробовое молчание.
– Не убивай… – одинокий и жалкий сип, никем не услышанный во Вселенной. Где же Создатель? Где же его помощь, когда она так нужна? Где… кто-нибудь?
Еще никогда в жизни ей не было так больно – мучительно, смертельно, до желания орать на весь свет: «Мне больно, мне больно, разве вы не видите, мне больно!»
Пусть все кончится.
Собственное тело более ощущать не хотелось – разбитое, чужое, страшное. Пусть все просто кончится. Лишь бы только все ушли, оставили ее в покое – не ее более – жуткое и страшное, как он сказал, месиво. Месиво, которое когда-то было человеком, женщиной. Еще этим утром нормальной женщиной.
Почему нельзя провалиться в беспамятство? Почему нельзя отключить разум хотя бы на пороге смерти?
Она лежала и дрожала, отхаркивала и захлебывалась собственной кровью, дергалась от спазмов и желания блевануть – она хотела тишины. Спасительной тишины, мягкой и теплой.
– Килли, ты еще долго?
Почему он стоял над ней? Почему не стрелял? Наверное, в собаку стрелять проще – она ведь теперь избитая собака – переломанная и выброшенная на
– Не… уби…вай.
Губы не шевелились, голос наружу не шел.
Минуты тишины. Минуты покоя, но не того, о котором она молилась, – зловещего покоя перед финальной чертой. Скрип чьих-то шестеренок, принимаемое решение, тик-так, тик-так со стены, скользящая по чужой черепной коробке в виде окончательного вывода пустая и равнодушная мысль: Оставить. Убить. Оставить. Подарить жизнь.
Убить.
– Да пошла ты!
И она заплакала. Беззвучно, одними глазами, голой израненной душой.
– Живи. Тварь. В назидание. Я добрый сегодня, видишь? Видишь?!
Белинда не видела.
Когда комнату покидали, она лежала на полу, зажмурившись, сжавшись в единый комок нервов и соплей, – «месиво – не человек», – и медленно соскальзывала разумом в небытие.
Глава 3
На холме Тин-До.
Где горные пики сливаются с небом.
Он мог смотреть на нее часами – на плавную линию шеи, на высокий идеальный лоб, на то, как выбившись из прически, темный локон спадет на глаза и пробудет там ровно до тех пор, пока его мягким жестом не вернут обратно. Он мог пить ее изображение глазами, ласкать его взглядом, вызывать в памяти любую, самую мелкую деталь и, сидя в залитом солнечным светом кресле, любоваться ей до бесконечности. Она была прекрасна в его воображении точно так же, как и наяву.
Мира – Любовь, воплощенная в теле женщины.
Белое хлопковое платье льнуло к ее фигуре, обнимая, складки на юбке колыхались в такт шагам неслышной музыкой, даже ковер прогибал ворсинки под ее стопами с благодарностью – млел, когда она касалась его.
Мира. Он любил ее настолько же сильно, насколько и ненавидел, ибо она являлась его полной противоположностью – Любовью, – тогда как сам он был полным ее отсутствием. Мужчиной-чернотой, отсутствием Света, Стыдом, Мужчиной-Смертью. И звали его Мор.
– Что печешь на этот раз?
– Крендельки.
– Сахарные, с пудрой?
От ее улыбки у него сосало под ложечкой – ни одна другая улыбка не проливала на мир столько света, сколько ее. И всегда бесконечно вкусно пахло в ее доме: свежими цветами, скошенной луговой травой, заглянувшим в окно гуленой-ветром, немножко корицей и ванилью, растущими под окнами розовыми кустами. И все вместе эти ароматы рождали в сердце ощущение настоящего уюта – покоя, в котором хотелось течь, наслаждаться, быть.
Мор удивлялся ее совершенству, как удивляется скульптор, однажды слепивший Богиню. Мира и являлась Богиней, вот только лепил ее не Мор – ее лепил сам Творец на радость людям. А его он слепил в противовес ей, дабы сохранить Вселенский баланс, – такого же идеального, лишенного света мужчину.