Последний гетман
Шрифт:
– Дайте мне сутки, милейший и уважаемый Алексей Григорьевич, и я вам самолично привезу его сиятельство Кирилла Григорьевича.
Хоть Алексей и недолюбливал графа Чернышева, но в его слове не сомневался. А потому поспешил откланяться, сославшись на то, что не любит всех этих новомодных танцеплясов. Добро бы гопаки!… Ну, тут он первое место не уступил бы. Да кто на петербургских паркетах отплясывает гопака?
Оставалось ждать.
И верно, на следующий вечер граф Чернышев привез графа Кирилла Разумовского. И тоже сразу откланялся:
– Дела! Уж не обессудьте, Алексей Григорьевич…
Он-то
Бог дал ноги и вполне приличное сватовство. Синяки зажили, граф Кирила до лучших времен был заперт в своих прежних камергерских покоях, невеста успела высушить слезы, гордец Нарышкин примирился с неизбежным решением Государыни – чего же лучше?
А лучше могла быть только свадебка, которую уговорились сыграть месяца через три… этак около Покрова. Самое время для православных.
IV
Но три месяца? Взаперти?
Уже через три дня прибежал Григорий Теплов. На беду ли, на счастье ли, был у младшего и старший брат.
– Ваши сиятельства, помилуйте, режут! – вскричал он, едва отвесив приветственные поклоны.
– Кого? – оторвался старший брат от насущного дела, то есть от раскупорки французского вина новой партии.
– Ломоносова, – сразу понял младший, к тому же почуяв лазейку для выхода на улицу.
– Не Ломоносова, Кирилл Григорьевич, – Ломоносов режет Шумахера!
– Немца? Так и слава богу, – хохотнул старший, управившись наконец со слишком тугой пробкой, которая не по русской привычке хлобыстнула в потолок вместе с пеной. – Ну вот, испортил все ты, Григорий…
Теплов без приглашения плюхнулся в кресло.
– Тогда увольте меня, Кирилл Григорьевич! – со смелостью загнанного зайца ощерился он на свое непосредственное начальство. – На мне вся канцелярия, все бумаготворчество… профессора опять же, которые на кулаках науку усвояют…
– Кулаки – это хорошо, – не дал разговориться старший, успев тем временем и в бокалы подлить. – Выпьем за хорошие кулаки.
Похмыкал младший, но уже почувствовал в лице Григория Теплова своего спасителя. На старшего глянул:
– И я Государыне скажу: увольте меня от президентства! Ибо мне надлежит быть в Академии, а не подушки на диванах отирать.
– Ну-у, други мои!… – перевел старший взгляд с одного на другого. – Вы не уговорились морочь на меня наводить? Что я понимаю в ваших академиях! Валяйте куда угодно. Я к себе пошел.
Запертый в своих камергерских покоях президент по уходе старшего брата в припляс пошел:
– Выручил ты меня, Григорий, да-а!…
Тот мало что понимал в делах придворных, ибо и заскочил-то сюда с черного крыльца, от отчаяния. Начал объяснять:
– За время безначалия столько накопилось жалоб на Шумахера от профессоров, особливо от Михаилы Ломоносова, которого некому и в професорское звание утвердить, все еще адъюнктом числится…
Президент махнул рукой:
– Ладно, Григорий. Сейчас уже поздновато, а завтра с утра я буду в Академии. Давай допьем бутыленцию этой кислятины… – тряхнул он тяжелой, но какой-то несерьезной бутылкой.
Проводив своего так и не утвержденного начальника академической канцелярии, Кирилл ушел в долгие раздумья. Ему необходимо было остаться одному. Понимал он, что тут все-тот же смешной «случай». Ну, попал из пастухов в Петербург, ну, в камергеры… еще куда ни ехало! Однако ж Академия наук?! При всей молодости и безалаберности ума хватало сообразить: не по себе сук… Что же делать-то?
Собственно, его судьба, судьба Григория Теплова, да и самого Михаилы Ломоносова были одинаковы. Все вылезли на петербургский «прешпект» из глухомани. Зря старший брат злится, что тянет его к таким вот необломанным людям. Камергерства он еще не вкусил, прошлой жизни забыть не может, а к новой никак не пристанет. От трусости вся эта разгульная безнарядица, от желания подравняться под остальных. Что без всякого раздумья и труда дается графу Чернышеву, ему набивает большие шишки… и не только братними кулаками… Что он, не слышит шепоток за своей спиной: «В случай попал!…» Не оттого ли иногда вырывается из оглобель Григорий Теплов? Да и Михайло Ломоносов – не от той ли ущербной мысли размахивает кулаками? Да и брат родимый, уже седеющий в своих париках?
Смешно сказать: пожалуй, кулаки-то и подгоняют в Академию. Он пошел на половину брата и без лишних слов выпалил:
– Мне просить у Государыни отставки… или начать работать?
Такой тон ошарашил Алексея Григорьевича, в этом хоть и деревянном, но огромном, роскошном дворце про работу никто не понимал. Разве что иноземный мэтр Расстреляй, который начинал уже строить новый каменный дворец на взбережье Невы, напротив Петропавловской крепости; но и ему работать не давали, поскольку не было денег – все на увеселенья уходило… Работа! Ишь его!
От жениховской дури, что ли?
Но будучи от природы умен и проницателен, он, всемогущий камергер, да что там по письмам своим королям послов-сплетников – «ночной Император» – тихо и покладисто сказал:
– Можливо, добре робити, чым за цыганками гайтать. Ступай, братец.
Кирилл посмотрел на него – и низко, низко поклонился. Но то был не придворный поклон – пожалуй, поклон отцу от сына. Он и выбежал с этими словами:
– Отца вместо!
V
Профессора Академии, без дела слонявшиеся по коридорам да шипевшие друг на друга по углам, были немало удивлены появлению самого – «самого!» президента – да еще в такую рань, часов в одиннадцать, и на его приветственные наклоны головы отвечали заискивающе и даже раболепно. Ну ладно немцы, вездесущий и всемогущий прежде Шумахер – чувствовал, что грядут какие-то перемены, и явно не в его пользу. Так ведь и немногие русские – тот же пиит Тредиаковский переломился старой, натруженной спиной почти надвое. Проходя в свой кабинет, за это время роскошно обставленный, Кирилл Григорьевич искал глазами и спину Михаилы Ломоносова, но таковой не оказалось. Не вникая до времени в такую несообразность, он шумно сел за свой стол, к своему креслу, поосмотрелся, побрякал пальцами по серебряному подстаканнику с гусиными перьями и сказал на всем пути сопровождавшему его Теплову: