Последний гетман
Шрифт:
– Готовь, учитель, первый мой указ: «О назначении адъюнкта Академии Григория Николаевича Теплова асессором академической канцелярии».
Тот раскрыл было рот от такой ретивости начальства.
– Ну, что ты уставился? Неможно работать, не будучи по регламенту указуем.
Тот был все-таки постарше, почти уже о тридцати годах, понял рвение начальства и лишь усмехнулся:
– Так ведь и регламента нет никакого, ваше сиятельство.
– Ладно, объяснишь… но когда мы вдвоем, можливо и без сиятельств. Мое имя-отчество не забыл?
– Нет, Кирилл Григорьевич. Так вот про регламент…
– Потом, изготовь первый указ, пользы для. Когда Теплов вышел, позевал, не привыкнув вставать в такую рань, и подумал, что с
Однако ж не дают всласть позевать.
– Кирилл Григорьевич, изволите слушать и про апробацию несуществующего регламента?
Что ты будешь делать! Подписал первый президентский указ, тем самым и себя заставил слушать про какие-то «регламенты». Дело-то выходило вовсе не смешное. В Академии давно уже была безнарядица, каждый творил что хотел, а человеческое хотенье – всегда ли праведно? Следовало ввести его в канцелярские рамки: каждому указать – что и когда делать. Об этом и толковал слишком уж ретивый, только что утвержденный асессор Григорий Теплов. Президент слушал, слушал, отвалясь всем плечом на стол, потом не выдержал:
– Григорий Николаевич, так ты меня уморишь совсем. Мнится мне, я велел буфетец какой-никакой соорудить?
– А как же! – воссиял праведным ликом новоявленный асессор. – Только не так роскошно, как у вас дома… ученые мыши, знаете ли, здесь иногда пребывают. Охранительно, знаете ли…
У глухой стены, напротив окон, были поставлены два приличествующих званию президента книжных шкапа светлого орехового дерева. Один был полностью застекленный с корешками каких-то книг, а другой только наполовину, причем разделен перегородкой продольно по высоте. Теплов раскрыл глухую дверцу – и тотчас же на столе, на маленьком серебряном подносе явилась бутылка венгерского с таким же серебряным бокалом.
– Исправно! – похвалил президент. – А себе-то?
– Ну как же, Кирилл Григорьевич, я еще на службе, дела всякие…
– Ну делай, делай, – пропустив бокальчик, разрешил добродушно воспрянувший президент. – А пока проводи меня до кареты. Не с камердинером же сюда шастать!
Он возвращался к карете с хорошим настроением, и согнутые спины встречавшихся академиков не казались уже такими раболепными.
– Завтра опять прибуду, – сообщил из кареты. Но и завтра проклятый «регламент»…
И послезавтра…
И… вечность целую, что ли?..
Наконец-таки великомученик-асессор принес на подпись злополучный «Регламент» и, чтобы не утруждать глаза своего ожидавшего свадьбы ученика, самолично прочел главное обоснование:
«Канцелярия утверждается по указам ее императорского величества, и оная есть департамент, президенту для управления всего корпуса академического принадлежащий, в которой члены быть должны по нескольку искусны в науках и языках, дабы могли разуметь, должность всех чинов Академии и в небытность президента корпусом так, как президент сам, управлять, чего ради и в собрании академиков иметь им голос и заседание, ученым людям и учащимся, кроме наук, ни в какие дела собою не вступать, но о всем представлять Канцелярии, которая должна иметь о всем попечение».
Асессор Григорий Теплов ликовал, что закончен такой тяжкий труд, а президент, поставив свою подписьи скрепив ее именной печаткой, тоже с неким ликованием вздохнул:
– Уф!… Хорошие ты там слова вставил – «в небытность президента»… Открой буфетец – пойду я… в эту самую «небытноеть»… Надолго, сам знаешь.
Свадьба? «Регламент?» Нет, все-таки свадебка!
VI
Еще в день обручения Государыня Елизавета Петровна пожаловала графу Кириллу Григорьевичу Александровскую ленту – как по-придворному называли орден Александра Невского. Разумеется, в парадном зале, при всех камергерах, маршалах, статс-дамах и фрейлинах, мечтавших втихомолку вот так же красиво за кого ни есть выпрыгнуть из девичества. Известно, что фрейлиной могла быть только незамужняя девица. Но ведь девичество невечно. Если повезет обратать какого-нибудь графа или князя, та же фрейлина могла подняться и на высшую женскую ступень: статс-дамой оказаться. Считай, генералом в юбке.
Генеральская позолота уже и тогда отсвечивала на мило открытых плечиках зардевшейся сквозь румяна фрейлины. Она плохо слышала, что говорилось и пелось в ее озолоченные, отягченные каменьями ушки. Да и жених -далек был от пышных речей, произносимых в присутствии Государыни особенно распевно и торжественно. В его ушах все еще звучал надрывный шепоток цыганки Азы Первой – в пригородном таборе, обосновавшем нечто вроде публичного дома, все были Азами, но только одна именовалась Первой! Кирилл дулся в сторону дружка Чернышева, который вначале упоил его вусмерть, потом с помощью своих гайдуков запихал в карету, почему-то без Азы Первой, которая любила кататься по пригородным и прибрежным рощам, да с такими-то знатными кавалерами; ее на сей счет успокоили: мол, в центр за покупками… сюрприз; сюрприз! Вот и с лихим ветерком пронеслись по Невскому – и дружка Черныша след простыл. А Кирилл, после бархатных каретных подушек, оказался на мокром от носопырной кровицы полу, под кулаками разъяренного братца. На этот раз ведь одним подзатыльником дело не закончилось. Сколь ни перекликайся ревом с оставшейся на взбережье Азой, из-под братних кулаков не выскочишь, шалишь!
Вот теперь Кирилл и дулся на дружка Черныша и в продолжении свадьбы, но разве можно долго дуться при таком сиятельном торжестве?
Он был при Александровской ленте, полученной как отступное за битье. Невеста сияла не только пятнадцатилетней юностью, но и всеми фамильными бриллиантами Нарышкиных. Батюшка адмирал смирился с тем, что дочь выходит замуж не за польского королевича или там немецкого герцога, а за казацкого пастушонка… прости, Господи, крамольные мысли, не доводи до ушей торжественно выступающей Государыни! Адмирал уже уразумел, что если это и поражение на море, так великая виктория на суше – виват, виват, виват! Право, трижды, по регламенту, прокричалось в его душе. Накануне, на радостях, он прямо из корабельных пушек громыхнул в честь любимой дочери фейерверком разорвавшееся приданое, в том числе и лучший на Москве родовой дворец и лучшее же подмосковное имение – Петровское, в коем сам воитель по пути из столицы в столицу всегда останавливался. Да и как иначе, зная о царском приданом его коронованной дочери?
Елизавета, дочь Петрова, своей размашистой рукой отмахнула жениху тысяч с десяток крестьянских душ, с деревнями и деревеньками, да тысяч тридцать наличными «обзаведения ради» – и прочая, прочая благость, необходимая молодоженам.
А камергер Алексей Григорьевич? Не беден, отнюдь не беден, да и широко тароват. Крутенек бывает на руку, особливо в подпитии и дурном настроении, но братца-то любит. Многие нажитые у престола имения той же крепкой рукой младшему брату передал. Живи в семейном счастии!