Последний гетман
Шрифт:
«Хватит по Парижам шататься. Поелику дело для тебя наиважнейшее есть. Государыня требует, смекай!»
Смекнул Кирилл, струхнул его наставник – поскакали в Санкт-Петербург как оглашенные! Побросали, не простившись, и баронов, и маркизов… и всех трактирных дезабилье. Дело! Государево!
Адъюнкт Григорий Теплов до лучших времен удалился в Академию наук, Кирилл Разумовский пряником к Государыне. По фамилии разум имел – через покои братние. Тот встретил истинно по-братски, с распростертыми. Ну и Кирилл не растерялся. Первыми словами, как и после приезда с Черниговщины, были:
– Вернулся,
– Возвернулся, старшенький.
– Ив каком же настроении пребудешь, граф Кирилл Григорьевич?
– А в каком повелишь, граф Алексей Григорьевич.
– Почему же так умалительно?
– По сему – ты отца вместо мне.
–
– Ой ли? Даже ежели с розгой?.. Доходили, доходили слухи о ваших заграничных деяниях… Скидывай в таком разе штаны.
Кирилл не замедлил ослабить шнуровки и застежки своих атласных парижских панталон, вопрошая взглядом – где же розги?
А перья гусиные – на что? Прямо из серебряного подстаканника целым пуком в руку старшего брата перекочевали, угрожающе натопорщились. Может, что и сотворили бы, но тут без камердинеров и фрейлин раскрыла дверь сама Государыня.
– Что за машкерад?
В один миг подтянулся, выправился Кирилл, и пока Алексей целовал ручку, тоже склонился в низком, из Парижа вывезенном поклоне. Ручка милостиво протянулась.
– Люблю машкерады. Возвратился-таки наш милый камер-юнкер… нет, с сего дня – действительный камергер! Не зазнавайся.
– Не зазнаюсь, ваше величество.
– Истинно так… но машкерады чего ради? Старший брат, с пуком гусиных перьев в руке, не знал, что ответить, а младший – как же, заграничного воспитания! – тотчас нашелся:
– Брат мне отца вместо, ради встречи такой, по-отцовски же, захотел угостить розгами… да вот только перья гусьи и нашлись, ваше величество…
Елизавета хохотала истинно от души. Красива и величественна была, когда смеялась:
– Нет, не соскучишься с вами! Как, наш действительный камергер… да без одного дня и президент Академии наук… под розгами?! За это стоит добрую чару поднять… не так ли, грозен братец Алексей Григорьевич?- Истинно так, – шваркнул он на стол пук рассыпавшихся гусиных перьев. – С вашего разрешения, Государыня, распоряжусь?
– Распорядись, мой друг, распорядись.
За столом Елизавета больше смеялась, чем ела и пила, – хотя тем и другим никогда не пренебрегала. Причиной был все тот же Кирилл. Когда радужный смех начинал затухать, он вновь начинал:
– Вы спрашиваете, ваше величество, что нового в Европах? А там сейчас не едят и не пьют, все деньги на пушки уходят. Король Фридрих не угостил меня даже кислым вином…
– О, скупердяй прусский! – в перебивку новый взрыв смеха.
– … Король прусский интересовался – не скучает ли Императрица Елизавета Петровна…
– … И что же ты, граф Кирила?..
– Я-то? Я ответствовал: Императрице Елизавете Петровне скучать некогда, поелику она делами денно и нощно занята…
– Денно? Нощно? Делами?.. – Бокал от смеха даже смахнулся со стола вдребезги.
– К счастью, братья разлюбезные!
– К счастьицу вашему… господынюшка, – по какому-то своему праву, без всяких чинов ответствовал старший.
– До
Обед долгий, уединенный, всего на три куверта, да на братниной укромной половине. Кажется, уставать стала Государыня. Кирилл понял это, поднялся из-за стола:
– Если позволите, ваше императорское величество, я откланяюсь, устал с дороги…
Елизавета душевно переглянулась с Алексеем:
– Устал… ах, наш бедненький камергер… и президент Академии наук. Вон сколько всего свалилось на тебя. Ступай, отдохни в предвкушении трудов великих. А мы тут, ничтоже сумняшеся, и напишем два указа – и о камергерстве, и об Академии. Так, Алешенька?
Тот молча склонил голову, припадая к ручке. Что отвечать?
Кирилл с заученными в Париже придворными поклонами вышел с братниной половины в свой боковой придел. До дальнейших распоряжений ему уже были приготовлены апартаменты, соответствующие камергерскому званию. Брат как-то нашептал: «Когда-то в молодости, еще при дружестве с пиитом Кантемиром, она самостойно писала вирши. Вот образец, слухай…»
Кирилл напевал:
Отчего не веселиться?Бог весть, где нам завтра быть!…На этом и застал его без доклада, по-свойски заглянувший на огонек граф Чернышев.
– О, Кирилл Григорьевич, в песнопенья ударились? И то резон! Слышал, слышал о милостях царских…
Может, и была некая доля иронии, но не обидная. Русский посланник незадолго перед тем тоже вернулся из Парижа, рад был встрече. Граф Иван Григорьевич, как и другие Чернышевы, несколько лет жил за границей, справляя различные поручения своего правительства, частенько и не очень дипломатические, оказался «человеком быстрым, увертливым и проворным», – так по крайней мере говорил Кирилл на возражения старшего брата. Характеристика, далекая от порицания, ибо по тем временам людям, вращающимся при европейских дворах, нельзя было слыть «неувертливыми». Война грозно и неотвратимо надвигалась на Европу – какой уж там «политикес!» Будучи постарше Кирилла, – тот вернулся в свои края о двадцати годах, – граф Чернышев, безусловно, способствовал светскому воспитанию недавнего пастушонка. Благо для молодого человека, делающего карьеру. И вот такой светский лев и заявился в то самое время, как Кирилл распевал любимую песенку Елизаветы. Брат Алексей недалек был от истины, когда и авторство приписывал ей самой…
– Пожалуй, запоешь… – немного смутился Кирилл. – Коль без меня меня женили.
– Так радуйся. Что зависит в этой жизни от нас, смертных?
– Пожалуй, что ничего…
– Вот я и говорю: собирайся.
– Куда, любезный граф Иван Григорьевич?
– Как куда? На бал к Великой Княгине. Состоится изрядная кадриль о тридцати четырех персонах. О нас с тобой позаботились. Тебе выпала честь танцевать с женой генерал-прокурора Трубецкого. Сергею Салтыкову предстоит услаждать фрейлину Екатерину Нарышкину, ну а мне…