Последний гетман

Савеличев Аркадий

Наставник Теплов прекрасно знал: сам камергер, кроме кой-какой светской тарабарщины, в тонкости европейщины не входил, но знал и другое: чего сам не поймет, чужими устами-ушами проверит. Всеобязательно. Потому и в дороге Кирилла от русского, тем более от малороссийского, говора отучал, а здесь и подавно. Ни словечка родимого! Пока ученик сидит с новоявленными немецкими учителями за уроками, надзиратель шепчется на дальнем диванчике с хозяюшкой, полагая, что его подопечный ни бельмеса не смыслит. И уж само собой – не слышит. А тот, как и старший брат, пел в церковном хоре, слух имел отменный.

Ему да не разобрать все эти «либе», «данке»…

Немецкий постигал так шустро, что учителя не уставали повторять: «Гут, гут!» Хорошо, значит. Ну, за похвальные отзывы и платили похвально. То и дело на имя камергера Разумовского шли отчеты-причиты. Такого вот содержания:

«А мы, ваше сиятельство, Божьей милостью научаемся наукам европейским. Того ради израсходовано:

учителю немецкого 87 талеров;

учителю французского 93 талера;

учителю фехтования 107 талеров;

учителю танцев 111 талеров;

учителю рисования 54 талера;

учителю логики 63 талера;

учителю метафизики 84 талера;

учителю философии 76 талеров…

А понеже еще учителей профессорского звания ради…»

Учителей-профессоров больше десятка набиралось. А там еще одежда для Ивана Ивановича Обидовского, петербургского дворянина, который в Европе обязан был держать российскую марку. И посему обязательный, тоже немалый, перечень:

«Понеже далее…

…парики…

.камзолы…

…шляпы…

…трости…….башмаки с пряжками и без…

…чулки…

…перчатки…

…кий биллиардный о двух штуках…»

Как же! Иван Иванович Обидовский и биллиарду научился. Да что там – пристрастился. Иной раз в пух проигрывался… Как в отчет это вставишь? Невольно в другие статьи запишешь-припишешь…прости, Господи, грешного!

Потому любимое, оправдательное: «Понеже далее еще…

… книги многие светские, особливо романы, и ученые тем паче, как то: «Естественнонаучные воззрения Ньютона, изложенные им в «Математических началах экспериментальной философии». Как то: Декарт, переведенный опять же…»

Адъюнкт Теплов неглуп был – слышал даже из Берлина, как весело, в уединении с Государыней Елизаветушкой, гневался старший брат:

– Истинно разумею из этих отчетов: неплохо они там прижились!

Без штанов меня оставят!

На что Государыня так же весело отвечала:

– Ну, на штанишки я тебе, Алешенька, из личной шкатулки пожалую маленько…

Эти «маленько» в большие тыщонки собирались. Хоть немецкий талер был и пожиже рубля – всего восемьдесят копеек. Но отчетов-причетов сколько поступало?!

Право, камергер Разумовский тоже мог бы слышать и через всю Европу:

– Доннер веттер, Кирилл Григорьевич!… Вздует меня по ушам его сиятельство. Разве можно так бросаться деньгами?

– Можно, – уже на отменном немецком отвечал Кирилл. – Вы еще забыли в отчете цветы указать, шоколад, прогулки на яхте, путешествие с маленьким приключением… ха-ха!…

На немецкий лад, но не хуже старшего брата, веселился и студиоз Обидовский, главный путешественник. Не считая, конечно, хозяйской дочки, Марты то есть. Поскольку русский язык она никак не могла осилить, Ивану Ивановичу – Иоганну! – волей-неволей приходилось штудировать немецкий. Через полгода не было того словечка, которое бы он не мог нашептать в розовое ушко вдовьей дочки. Яхта! На яхте, да при последнем теплом, сентябрьском ветерке, можно и во всю малороссийскую глотку распевать:

А где ж дивчину почую – Там и заночую!…

Ни бельмеса не смыслила Марта, а ведь чуяла: за-, ночует, как-то так уж получилось, что надзирателя Теплова они забыли на берегу в обществе даже весьма тепленькой матушки. Это он потом сердился, а когда надо было поднимать паруса и отчаливать с попутным ветром, надзирателя и провожавшую их матушку каким-то обратным ветерком с побережья в дальний Берлин унесло… Если бы Марта понимала что-нибудь, она бы расслышала: «До дому, до хаты, понеже мы…»

Понеже – и хозяину яхты что?.. Лишь бы талеры шли, да побольше. Хорошая яхта была. С теплой каютой в случае чего – дождика там или солнышка слишком яркого… Хоть целый месяц на волнах болтайся. Для пропитания в какую ни есть прибрежную таверну можно повернуть. Но хоть и сворачивали-заворачивали, а всего на пять деньков задержались. Зря наставник-соглядатай в честь благополучного прибытия, видно, разругавшись с хозяйкой, содрал с головы парик и когтями виски драл, обнажая не только себя – настоящее имя своего подопечного:

– Видите? видите, Кирилл Григорьевич? Я за эти пять дней истинно поседел!

Кирилл тоже стаскивал свой парик и жаловался:

– Так и я то ж…

Верно, свалялись и у него за эти дни казацкие, не до корня остриженные космы. Может, ручки их валяли, да если еще перепачканные французскими белилами?… Мода такая из Парижа, куда они с Тепловым еще не успели добраться, в затхлый Берлин пришла: белила, румяна и всякая французская вода. Разве петербургский дворянин Иван Иванович Обидовский может сквалыжить на такие сверхугодные подарки? Никак не может. То-то, учитель. Уймись. Не сходить ли нам лучше в ихний трактир да не пригласить ли заодно хозяюшку? Право, и привычки и имечко у нее почти русское: Эльза, Елизавета, значит. Чтой-то она сегодня сердится? И на дочку кричит. Слава богу, в немецком уже хорошо разумею, так ее кричалку на русский перевел. Выходит: «Вот забрюхатеешь, так что тогда делать?..»

Наставник Теплов без теплоты в голосе отвечал:

– В самом деле, что? Мне останется – в солдаты к Фридриху записываться, а вам, Кирилл Григорьевич?..

Недолго раздумывал, отвечал:

– А я в гайдамаки, жизнь – стэпом, стэпом!…

Кончилось, конечно, все тем же: очередным походом в трактир, где расторопная Марта, отнюдь не тяжелая на ногу, загодя заказала столик на четыре изрядных персоны. Могла бы и не указывать число кувертов: трактирщик, добрый приятель покойного родителя, и без того знал: два или четыре… четыре или два… Уж как им заблагорассудится. «Ах, Ганс, добрый Ганс, знал бы ты, что делается в твоем доме… доннер вет-тер!…» Но что значит это пустячное ругательство против просоленного петербургского?..