Последний гетман
Шрифт:
Но уланские командиры только посмеивались: ну-ну, ясновельможный! Мы-то напрямую Государыне подчиняемся, не замай!
Одно на другое наслаивалось, неразбериху творило.
Не говоря уже о Киеве и новом генерал-губернаторстве…
Не говоря о сербских полках, после изгнания Хорвата тоже выпадавших из гетманских рук…
Дунайской войной Екатерина грозила. Почему бы в таком случае с гетманом малороссийским не посоветоваться? Начнись новая замятия с Турцией, все войска огромной лавой через Малороссию же и хлынут. Кто кормить-поить людишек и лошадок будет? Да и дороги, переправы ладить? Здесь ведь, окромя
Без них обойдутся? Одним великороссийским налетом?
Фельдмаршал Миних вот так-то в Крым хаживал – да все войска в степях безводных и положил. Даже Петр Великий, сгоряча перескочив Прут, чуть собственной головы не лишился. Нынешние-то воители – умнее?
Ну посмотрим…
Истинно – хоть плачь, хоть смейся.
А что? Лучше уж посмеяться как след. Смех, он наравне с горилкой горло прочищает, никакая степная пыль тогда нестрашна. Посмеемся же, братцы!
Когда малороссийских комедиантов, научившихся за столь длительное обжорство уже порядочно балакать на полурусском, полухохлацком, терпеть дальше стало невыносимо, хозяин Батурина взял за шиворот лживого кастрата и приказал по-немецки:
– Веселье мне давайте! Смех! Скажи своим, чтоб через две недели. Иначе выпорю всех на конюшне.
И ведь помогла угроза! Ровно через две недели у парадного входа во дворец вывешена была, как полагается, красками писанная афиша: «Жизнь и похождения российского Картуша, именуемого Каином, известного мошенника и того ремесла людей сыщика! Ко-медь истинно русская, с песнопениями и танцами русскими же».
Весь гетманский, столичный Батурин теперь только тем и жил. Песни-то о российском Ваньке-Каине и сюда залетали. Полковники начали собираться еще дня за три, вместе с женами, дочками и отроками. Гетманские дворецкие, естественно, не могли всех разместить во дворце – слобода и казацкие хаты наполнились приезжими. Мало кто понимал, что будет, но всяк многозначительно мочил усы в кружицу, говоря:
– Тиянтер!
– Ага, кастраты! Когда мы швыдкали в Петербург, то ридны гетьман водил нас в комедь, тильки я ничого не памятую…
– Петровская тады була больно гарна!
– Ага, парсюками резаными визжали кастраты, мовляли, что им защемили штаны сумесно з гэтым… как бы казать…
– Знов защемют, трэба лепш в дол они плескать… Проходя мимо своих батуринских, черниговских или стародубских театралов, Кирилл Григорьевич, на эти дни позабывший о гетманстве, усмешисто качал серебристо-светлым париком: «Ну, будет потеха!»
Потеха началась еще с полудня, хотя театр открывался, как водится, вечером. Все лезли в кунтушах и жупанах, наголовных каракулях и при саблях, конечно. Была отведена раздевальная зала, были выделены служки, да кто ж их послушает? Да и какой казак позволит служке отобрать у себя саблю? Гетману – еще куда ни шло, можно отдать. Имеет право батько казацкий.
Так Кирилл Григорьевич стал раздевальщиком, принимая сабли и складывая их как дрова, со словами:
– Да не бойся ты, мой славный Кочубей. Возвернется к тебе сабля.
Через минуту:
– Галаган ты гремящий! Разве в Петербургском театре лез с саблей?
Через другую минуту:
– Полко-овник! Да ты на Фридриха, что ль, прешь?..
Служки раздевали, обметали щетками пыль дорожную, ну а гетман сабли принимал и на длинной столешнице складывал. После йсего этого и самого пришлось, как коня боевого, щетками очищать. В первом ряду застланы были ковром места для графинюшки и двух старших дочерей, тоже страшно, как и сама мать, разодетых. В семье наступил благостный мир. Театр! Нарышкинская половина требовала к себе достойного уважения.
Кирилл Григорьевич сел не раньше на свое место, в центре семейства, чем преклонил главу и поцеловал ручки не только у графинюшки, но и у подраставших дочек. Глядь, и полковники стали проделывать то же самое!
Но ведь начали подготовку к зрелищу еще в полдень, а сейчас уже о седьмом часу время шло. Кто-то и путал своих жен с соседскими; кто-то и парадные роброны, натянутые по такому случаю на дебелые телеса полковничих, в суматохе сапогами давил и шпорами рвал. Сабли отняли, а шпоры да и нагайки, засунутые за пояса, как отнимешь? Возня при рассаживании поднялась такая, будто в осаду садились, «ужака» вязали – сдвинутые телеги цепями друг к другу притягивали, чтоб никакая конница в лагерь не пробилась, а от пехоты саблями отобьются. Вот только беда: и сабель-то нет! Под обедешний хмелек начали было возмущаться полковники, а особливо более молодые и горячие сотники, – но тут скрипки грянули, бубны и литавры пушечное и ружейное эхо по театральному лагерю разнесли – это привычно, хорошо. Казацкая братия заинтересованно попритихла.
А на сцену, в аккурат столичной, лживый кастрат, в пух и прах разнаряженный разными блестками, важной походкой выступил. Истинно кастрированным фальцетом и зачал под доморощенную музыку – домашнего же сочинения арию, частично повторяя и афишу:- Жи-изнь и похожде-ени-я российского Ка-арту-ша, известного моше-енника и того ремесла-а людей сы-ыщика… за раска-аяние в злоде-ействе получи-ившего от казны свободу… но за обраще-ение в пре-ежний промысл, сосланного ве-ечно на ка-аторжную рабо-оту в Ре-гер-ви-ик, а потом в Сиби-ирь…
Выскочил другой кастрат… в малороссийской плахте и с двумя подушками на груди, а чтоб не оставалось сомнения в его женской сути, из-под итальянской замызганной шляпки конский заплетенный хвост до пупка спускался – веселое изображение девичьей косы!
Казацкие «вужаки» заскрипели, загремели шпорами, а на сцене пушечным громом загремели литавры, под крики из осажденного лагеря:
– Га-арно!
– Шаблями нас не возьмешь!
– Каин, выпей горилки, ды тильки не енчи!… Узкогорлый глиняный жбан метнули на сцену,
но не разбился в черепки – ловко подхватил Каин, сам приложился и Каинихе своей сунул:
– На, полонянка!
Каиниха тряхнула конской косой и тоже привычно приложилась к горлышку. Тут уж восторг во всем казацком лагере; Каиниха, обтерев хвостом плохо подбритые губы, зачала совсем невыносимым фальцетом:
– А историю славного вора я слышала сама воочь, как вот вы меня слышите, а история эта оборотилась в житие московского сыщика, тем же прозванием Ванька Каин, поелику это он и был в своих страшных похождениях, превращениях и любови ко мне вечной… Ванька! – вдруг грянула она без всякого фальцета. – Оставь и мне, идол!