Шрифт:
Михаил Белозёров
asanri@yandex.ru
Последний год Андрея Панина
Роман
Андрею
Попытки дать объяснение феноменальному миру, безотносительно к состоянию умов людей, его создавших, заканчиваются катастрофой.
Эдуард Карпентер
Глава 1
Эволюция духа
– Я верный, как собака!
– обычно говорил Панин, улыбаясь одними глазами, что служило прелюдией к ужасно красивому словцу.
И люди, который плохо знали его, думали, что он, как всегда, эпатирует, а он говорил правду. И Базлов, друг его, тоже говорил правду, уверяя, что никогда не предаст его.
– А она не понимает...
– Кто?!
– ахнул Базлов, смешно выпучив глаза.
Как я проморгал? У него были кое-какие обязательства перед его женой, и он разрывался между ею и Паниным.
– Неважно, - уклонился Панин, играя голосом так, как только умел играть один он: от монотонной скороговорки унылого оттенка, до иронии или сарказма, заканчивающихся коротким, фирменным смешком.
С одной стороны, за один такой смешок режиссеры и продюсеры носились с ним, как с писаной торбой, а с другой - за бесподобную дикцию с позором изгоняли не только из одной школы-студии МХАТ; однако, только не Панина. Ему всё сходило с рук. Казалось, он говорил этим: "Я сделаю не так, как у вас принято, и баста!", и потому оставался великим, непонятным, многообещающим провинциалом с харизматичным взглядом татарских глаз.
– Понимаешь, какая штука...
– сказал Панин, надевая парик и не замечая опасности, - я сделал ужасное открытие!
На этот раз голос вещал задумчиво и проникновенно, но отнюдь не сентиментально.
– Надеюсь, не роковое?
– шутливо уточнил Базлов и ему стало жутко любопытно, потому что откровения у Панина были редки, как дождик в Сахаре.
– Не-е-е-т...
– уронил голос Панин, - что ты! Я... я... я разучился любить!
– решился он, покосившись на Базлова, мол, ты меня, как мужик мужика, понимаешь?
– Меня просто перестала интересовать женская душа.
– И невольно с холодной жалостью подумал о Герте Воронцовой в том смысле, что она-то испила чашу терпения до дна, а больше никого не имел ввиду, даже Бельчонка, хотя, казалось, её надо было жалеть в первую очередь.
Базлов был огромным, как скала, с длинными по грудь усами, которые он любил наматывать на палец в минуты душевного волнения. Эти усы приносили ему одни неприятности, но он упорно не сбривал их. Левый ус был реже правого.
– Вот как?..
– Базлов невольно подался вперёд так, что стул под ним жалобно скрипнул, и ткнулся ёжиком в зеркало, оставив на нём жирные пятна, как многоточия.
Здесь и лежал его интерес, только он не хотел в этом признаваться, понимая, что всему есть предел, особенно в мужской дружбе.
– Я вдруг понял, что женщины - не главное!
– произнёс Панин всецело трезвым голосом, хотя уже принял на грудь сто пятьдесят граммов "бакарди".
– А что главное?
– вызывающе удивился Базлов, который любил женщин, как мороженое.
– Главное - работа, ну, и слава!
– значительно молвил Панин с тем редким акцентированием, которое верно указывало на правду.
– Радость жизни упирается только в тщеславие!
Как он завидовал тем, кто разобрался с этой жизнью раз и навсегда и больше не задавали себе лишних вопросов. А у него до сих пор не получалось.
– Погоди... погоди...
– застонал Базлов и полез в карман за блокнотом, стараясь утаить ту долю лицемерия, которая присутствовала в их общениях.
Казалось, он мечется: "Чего я ещё не понял в твоём безумии, расскажи?!" Чудовищная жажда познания терзала его душу. Только познания его были непостижимыми, как несварение мыслей, потому что нельзя познать то, что быстротечно и ускользает каждое следующее мгновение, как вода сквозь пальцы. Причём он понимал, что стать абсолютно знаменитым невозможно, но приписывал это свойство Панину, который говорил: "У меня два конька: харизма и кривлянье. Ну а как ещё выделиться? Маленький, невзрачный, не мачо и не урод. Что-то среднее. Вот и приходится изгаляться".
– Ты что, записываешь за мной?..
– удивился Панин, словно угадывая, какой влияние оказывает на друга.
– Ну да, - бесхитростно сознался Базлов и принялся листать.
– Помнишь, ты говорил, что женщины, как водка, ты её ненавидишь, а пить надо?
– Положим, немного не так, но похоже, - Панин оценил в зеркале искренность друга и снисходительно помолчал. На его лице промелькнул вопрос, но не тот, который он задал.
– А потом продашь за миллиард?
– с фирменным смешком уточнил он.
Тем самым он давал понять, что всё ещё не верит в свою значительность, как в лимерик, после всех наград, регалий и почестей, после всей похвальбы, которая была вылита на его бедную голову. Не верит рецензентам и критикам, ахам и охам, лести и фимиамам, а верит только самому себе и делал ставку исключительно только на самого себя; и правильно, думал, цепенея от прозорливого восторга, Базлов. Именно эта значительность в Панине казалась ему величайшей тайной, и он страшно завидовал, хотя и не подавал вида. Карьера танцовщика у него не получилась, он не то что не добрался до "Парижской Оперы", но и в "Большой-то" попал под занавес, перед самой пенсией, и всю жизнь носил в сердце занозу творческой неудовлетворённости; наверное, поэтому и дружил с Паниным.
– Продам, - кося под дурачка, согласился Базлов.
Тем не менее упоминание о миллиарде насторожило его. Проблема заключалась в том, что его уже как три дня шантажировали именно на такую сумму. Шантаж держали в глубочайшей тайне. В неё был посвящён только заместитель Базлова - Пётр Ифтодий. Коммерческую тайну ещё никто не отменял. Было ясно, что если пресса хоть что-то пронюхает, то банку крышка: конкуренты с большим удовольствием попляшут на крышке гроба. Панин не мог знать о шантаже. Значит, просто совпадение или... проговорился?
– едва не сломал от волнения голову Базлов. Однако на ехидной физиономии Панина ничего невозможно было прочесть, кроме актёрского самокопания.