Последний год Андрея Панина
Шрифт:
– Тогда я повторю: кризис! Кризис среднего возраста!
– Панин сделал идиотское лицо, что предвещало остроту или, по крайней мере, каламбур, но, как ни странно, продолжения не последовало, поскольку всё было настолько очевидно, что не требовало доказательств.
Просто он был романтиком и ставил мужскую дружбу превыше всего, полагая, что друг обладает такими же качествами.
– Что-то он у тебя затянулся, - усмехнулся Базлов, однако, пикировка не получилась, для этого надо было иметь жало острее, чем у Панина, а Базлов редко бывал в ударе; ему больше нравилось наблюдать в ожидании этих самых острот, которые побуждали его к душевному трепету.
Это их и связывало: один красовался, а другой жил в ожидании
– Роман, ты не поверишь, специально знакомлюсь с молоденькими вдовами...
– на этот раз хихикнул Панин, пропуская мимо ушей доводы разума.
– Ничего не шевелится. Не-е-е-т, не там!
– уточнил на удивлённый взгляд Базлова.
– А в душе! Душа - это такая штука...
– он смягчил взгляд, дёрнул щекой, - сам понимаешь...
Панина же всегда изумляла покладистость Базлова; он привык, что все большие люди обычно агрессивны, по крайней мере, так было в Кемерове, а Базлов - сплошной парадокс буйвола, то есть его красная линия, за которую нельзя заступать, была неочевидна. И Паниным порой овладевал азарт на свой страх и риск пересечь эту самую красную линию. Делать этого, конечно, было нельзя ни в коем случае, но какой-то зловредный чёртик всё время понуждал Панина к экспериментам. Вот он и прошёлся насчёт души, полагая, что с этим делом у Базлова не всё в порядке. Знал он кое-что о странном друге Базлова - Ингваре Кольском, но помалкивал, например об "аддерале", пластинку которого видел как-то у него в руках. У каждого свои скелеты в шкафу. Ингвар Кольский, безусловно, выпадал из круга знакомых банкира, хотя, как и Базлов, позиционировал себя бывшим артистом балета. Богемная личность, с седой косичкой, судя по всему, пробавляющийся не очень удачно не только на стезе хореографии и наркотиков, но и ещё кое-чем непонятным. Последнее время Базлов чурался его, не приглашал даже в баню, поэтому, считал Панин, с душой Базлова явные проблемы. Но это было тайной, которую П Панина оставил на закуску; она щекотала нервы, давала повод к размышлениям и служила спусковым крючком для пьяных, сценарных фантазий, но не больше. Прошлое делает людей рабами рассудка, обычно думал Панин; это тебе не банальный театр или съёмочная площадка, это непредсказуемая жизнь!
– Понимаю, - согласился Базлов так, чтобы не вывалиться из доверительного разговора, который был дороже золота.
– Поэтому ты и бросил Алису?
– вырвалось у него прежде, чем он успел пожалеть об этом.
В подростковом возрасте отец давал ему гормон роста, иначе он, как и родители, не вырос бы выше ста пятидесяти сантиметров, на радостях он и вымахал громилой, и одно время страшно конфузился из-за своего роста, пока не понял его преимущества.
– Э-э-э-э...
– живо обернулся Панин.
– Она что... тебя интересует?!
– сделал паузу так, как только умел один он, с трехкратным значением, с нахальством, с презрительной миной и с готовностью к драке. При этом левый глаз у него вдруг стал злющим-презлющим.
– Дарю!
– великодушно добавил он на обертоне, обещая массу удовольствия и впечатлений, наблюдая на лице Базлова гримасу сожаления, впрочем, намеренно возвращаясь к зеркалу, чтобы не только ущемить насмерть, но и, как женщина, заняться ресницами, потому что у него была роль шута короля Лира и подобными язвительными разговорами, кроме всего прочего, он входил в образ, который должен быть едким, как хлорка, пролитая на пол.
Из-за того, что он использовал людей, как подушечку для игл, его мало кто понимал. Даже
– Нет, что ты!
– испугался Базлов после молчания, которому не был рад.
В свою очередь, Базлов терпел Панина, как можно терпеть только морской прибой, потому что Панин был великолепен и одновременно прост. Великолепен, потому что непонятен, а прост, потому что доступен. "Я не актёр, - обычно говорил он, - я имитатор реальности". Слово "реальность" звучало в его исполнении, как слово "космос", со всей вытекающей отсюда абстрактностью; и Базлов терялся, в балете всё было проще, духовная накачка, конечно, существовала, но не на такой уровне, а здесь закладывалась буквально с надрывом души.
– Обабиться решил?! Давай забирай со всеми манатками и комплексами. Мне не жалко!
– бросил Панин, но голос у него всё-таки дрогнул, потому что он всё ещё любил её и не представлял в объятьях другого.
– Будешь для неё роли клянчить!
Был у него друг, актёр Фёдор Березин. Надо сказать, неплохой актёр, правда, ещё более косноязычный. Однако через десять лет дружбы Панин понял, что существуют люди, для которых прошлое не играет никакой роли; когда ты набиваешься в друзья, цена твоей преданности падает. И пока он разгадывал эту загадку, то так и мучился, словно с похмелья. Зато потом, всё сделалось легко и просто, и он ни секунды не жалел, что перестал общаться с другом, который годен, оказывается, только на короткий рывок. К счастью, Базлов был из другого теста, и душа у него ещё не зачерствела.
– Ну, знаешь!
– решил обидеться Базлов и выскочил из уборной.
Это выглядело несколько комично: огромный, как Илья Муромец, он двигался с грациозностью лани и поэтому ничего не задел, не разбил и даже не вышиб дверь. Знаменитые усы развевались у него, как мочало у китайского дракона.
Панин не знал, что от бешенства Базлова спасало заторможенное состояние, в которое он впадал, когда у него возникал конфликт. Это свойство и уберегало его от тюрьмы, иначе бы он давно случайно кого-нибудь убил и парился бы на нарах.
– Псих!
– бросил Панин, провожая его гневливым взглядом и вытирая жирные пятна на зеркале, потом напялил колпак с ослиными ушами и колокольчиками.
Он был среднего роста, с раскосыми татарскими глазами. Хорошо сложён и быстр в движениях. Слева на лбу у него красовался давний шрам, полученный в дорожно-транспортном происшествии.
Когда он уже играл сцену с Освальдом и сделал очередную ненужную паузу, вместо того, чтобы съязвить и тем самым по сюжету накликать на себя беду, Кирилл Дубасов, режиссёр киносъёмочного процесса, не выдержал и, как обычно, засипел, булькая остатками лёгких:
– Стоп!
– И спросил после тяжёлого молчания: - Андрей... что с тобой?.. Ты играешь, как студент первого курса. Где огонь? Где искры? Озарение, наконец?!
– Кирилл Васильевич, не поверите, слова забыл, - промямлил, краснея, Панин.
Но больше всего он почему-то стеснялся не партнёра, артиста Ивана Соляникова, который давно всё понял, а главного оператора, хотя тот словесно не выказывал никаких эмоций, но его выдавали глаза, которые наравне с режиссером метали искры. Что касается осветителей и прочих, то их не было видно за галогенными лампами, хотя, они и присутствовали незримо, как тени.
– Не годится!
– Кирилл Дубасов, по привычке дёрнулся за ингалятором, потом задрал очки на лоб, внимательно посмотрел на Панина опять же с выдержкой в целую минуту, что являлось актом педагогического воздействия, и сказал.
– Поверю любому другому, а тебе, извини, нет. Слова должны отскакивать, как пинг-понговые шарики от ракетки. Ты же на рожон лезешь, ещё мгновение, и он тебе за правду голову оторвёт, а у тебя какая-то каша по забору. Думаешь не о том!
– Я исправлюсь, Кирилл Васильевич, я всё сделаю правильно, - уживчиво прижал к груди руки Панин и расшаркался.