Последний год
Шрифт:
— Ники, на фронте опять плохо. Ты уже знаешь? — сказала вдруг Александра Федоровна.
Он стукнул кулаком по колену:
— Боже, когда же это кончится?
Вот и здесь война надвинулась на него, страшная своей неуправляемостью, бесконечными бедами.
— Ники, не надо так. Бог с нами, — напряженно прошептала царица и положила свою холодную белую руку на его сжатый кулак. — Все плохое пройдет, Ники, и бог воздаст нам и нашей бедной России за все, что мы претерпели вместе с нашим верным народом.
Лучше бы она этого не говорила…
Боже, какое несчастливое царствование досталось ему! Ведь было же предсказание святого отшельника
Наконец, эта война… Ему льстило, что Россия наравне с Великой Британией и Францией принимает участие в новом переделе мира. Наконец, его самолюбие тешила мысль, что он насолит императору Вильгельму, чье надменное отношение к себе он больно и обидно чувствовал… Но кто думал, что война будет такой долгой? Король Георг уверял, что могущественный британский флот задушит Германию морской блокадой. Пуанкаре говорил, что Франция прекрасно подготовлена к победоносной войне и что Германия будет быстро раздавлена в русско-французских тисках… Где это быстро? Где смертоносная морская блокада? Война идет второй год, и Николай все чаще с раздражением думает о том, что всерьез эту войну ведет один он и его Россия.
И главное, нет этой войне конца. И нет сил ее понять. Ну почему столько неудач? Почему радость удач непрочна, развеивается как дым? Такие великолепные солдаты, а беда за бедой… Неужели бог оставил нас и не слышит наши молитвы?
— Ники, о чем ты думаешь? — Голос жены неясно донесся до него, и он растерянно оглянулся по сторонам. — Бедный ты мой, замучили тебя. Забудь обо всем…
— Это ужасно, — перебил он ее. — Я иногда, когда стою перед иконой, готов закричать: «За что? За что?!»
— Боже, Ники, что ты только говоришь… — шептала Александра Федоровна, прижав руки к груди и смотря на него голубыми, льдисто блестевшими глазами. — Наш Друг говорит: «Бог дал свою судьбу каждому, и бог всегда справедлив…» Роптать, Ники, грешно, роптать грешно… грешно… — повторяла она трагическим шепотом.
В Ставке война, а здесь вся Россия лезла к нему, ворочалась, как горячечный больной, толкая его то одним боком, то другим. Не было дня без неприятностей, без бед всяких. Нет, не нашел он покоя в Царском Селе. То вдруг выяснилось, что у военной промышленности иссякает запас меди, и не понять, кто в этом виноват и что надо делать. А для закупки меди за границей нет золота — оно ушло на закупку оружия туда же, за границу. А где, кстати, это оружие? А то вот министр внутренних дел подсунул записку начальника охранки Глобачева. И снопа про социал-демократию, что надо ее ликвидировать под корень, иначе беда. Помешались они, что ли, на этой социал-демократии? Фабричных смутьянов надо пороть, и вся недолга — сразу успокоятся. А надо-то решать с Думой — вот где смута, окончательно там обнаглели, подрывают всякое доверие к власти. А закрыть ее, говорят, опасно. Почему опасно? Мало того, вроде знающие и верные люди советовали почтить Думу своим присутствием на заседании. Черт их разберет… Министры
Обо всем этом с ним каждый день говорит жена. Бедняжка, как она самоотверженно принимает на себя удары судьбы и защищает его от них!.. И дома нет покоя… Он даже подумал, покидая Царское Село, что в Могилеве, в Ставке, все же получше, там есть Алексеев, знающий войну человек, при нем, когда нужно принимать решение, можно самому не ломать голову, он все продумает и скажет, как надо.
И впрямь в первые часы Ставка привиделась ему тихим и прочным местом, где все идет по раз и навсегда заведенному порядку и где он может приказать не беспокоить его, и никто не посмеет носа показать.
Позавтракав, он встал из-за стола и начал ходить по комнате мелкими, скользящими по мягкому ковру шажками. Его что-то знобило, болела голова. Он подошел к голландской печке, приложил ладонь к изразцовым плиткам, разрисованным петухами, и отдернул, обжегшись. С суеверным страхом подумал: не заболевает ли? Ведь если больным встретишь Новый год, потом весь год будешь в недугах.
За спиной у него скрипнула дверь, это граф Фридерикс. Только он может входить без предупреждения.
— С добрым утром, ваше величество, — старческим невнятным голосом произнес министр двора.
Николай кивнул не оборачиваясь, ему не хотелось затевать разговор со стариком, у которого на все времена две неизменные темы: земельные угодья двора да непомерные траты великих князей. И только если разойдется, услышишь от него тысячу раз слышанное про то, как и что славно было при батюшке Александре.
Николай оглянулся на него, и ему вдруг стало жаль старика. Положив на стол папку с бумагами, он ссутулясь стоял возле стола, опираясь на него рукой, его уже плохо держали ноги. Обвислые щеки, оттопырясь, лежали на высоком вороте мундира. Широкие погоны с царским вензелем сползали с плеч. Преданно смотревшие на него выцветшие глаза слезились. Вот уж кто истинно предан ему и престолу. Этот и умрет, как верный пес, на дворцовом пороге.
Николай подошел к столу и, взглянув на папку с золотым вензелем, спросил:
— Есть что-нибудь сверхсрочное, Владимир Борисович?
— Как всегда, не читал, ваше величество, — ответил Фридерикс, склонив седую голову и покорно смотря на царя из-под белых кустистых бровей. — Генерал Алексеев у себя, — добавил он, напоминая царю его неизменный утренний распорядок.
Когда Николай вошел в кабинет Алексеева, тот, оторвавшись от бумаг, поднял расстроенное лицо и быстро встал, на его груди качнулись витые аксельбанты и два креста.
— Со счастливым возвращением, ваше величество, — сказал он без особой почтительности, сказал, будто негромко скомандовал. Такой уж у него характер — редко кто видел улыбку на его вечно сердитом лице. Даже своим внешним обликом он как бы говорил всем, что он весь в войне, только об этом думает, только об этом склонен разговаривать, а тут радоваться нечему.
Они поздоровались. Царь сел в свое кресло с именным вензелем на спинке и, посмотрев на заваленный картами и бумагами стол, ощутил привычную тревогу — ну что там еще стряслось?