Последний год
Шрифт:
«Трогательно было видеть толпу, стремившуюся поклониться его телу. Говорят, в этот день у них перебывало более двадцати тысяч человек: чиновники, офицеры, купцы, и все шли в благоговейном молчании, с глубоким чувством…»
Софья Николаевна, может быть, не знала, как обозначить тех, кто не имел ни офицерской, ни чиновничьей, ни студенческой шинели, ни купеческого обличил. Зато князь Вяземский не мог скрыть удивления: о Пушкине говорят даже мужики на улицах!
Василий Андреевич Жуковский все пристальнее присматривался к приходящим. Заговорил с каким-то стариком простолюдином. Старик
Еще утром городская почта доставила ему анонимное письмо:
«…Неужели после сего происшествия, – писал неизвестный, – может быть терпим у нас не только Дантес, но и презренный Геккерен?.. Вы, будучи другом покойного, конечно, одинаково со всеми принимаете участие в таковой горестной потере и, по близости своей к царскому дому, употребите все возможное старание к удалению отсюда людей, соделавшихся через таковой поступок ненавистными каждому соотечественнику вашему, осмелившихся оскорбить в лице покойного дух народный…» Автор предупреждал в заключение: «Не подумайте однако же, что письмо сие есть средство к какому-либо противозаконному увлечению, нет, его писал верный подданный, желающий славы и блага государю и отечеству и живущий уже четвертое царствование».
Но и эти заключительные строки не успокоили Василия Андреевича. Если об оскорблении духа народного пишет верноподданный старец, живущий четвертое царствование, то чего же ждать от буйных молодых голов? У них-то извечная пагубная страсть к «противозаконным увлечениям».
Об этом же писала брату Софья Николаевна Карамзина:
«Против убийцы Пушкина поднимается волна возмущения и гнева, раздаются угрозы, – но все это в том же, втором обществе, среди молодежи, тогда как в нашем кругу у Дантеса находится немало защитников, а у Пушкина – это всего возмутительнее и просто непонятно – немало ожесточенных обвинителей».
Софья Николаевна писала о гневе и возмущении «второго общества» против убийцы Пушкина. Но «второе общество» говорило об убийцах во множественном числе.
У друзей Пушкина, не покидавших его квартиры, было немало причин для беспокойства. С волнением ожидали они, как поведут себя дальше, не спросясь ни у Жуковского, ни у Вяземского, ни у тишайшего профессора Плетнева, ни у сиятельного мецената Виельгорского, ни у благодушного Владимира Федоровича Одоевского, те, кто окружал гроб Пушкина грозной для убийц толпой.
Уже были разосланы приглашения на отпевание, имеющее быть в понедельник 1 февраля в Исаакиевском соборе. В воскресенье вечером отслужили последнюю панихиду на дому. К гробу шли и шли те, кто, конечно, не получит приглашения на печальную церемонию в Исаакиевском соборе.
Распорядители похорон совещались. По слухам, студенты предполагали нести гроб до собора на руках; говорили о каких-то речах, которые кто-то собирается произносить; будто бы целые департаменты просили об освобождении от службы, чтобы отдать последний долг поэту; негодование распространялось даже на вдову покойного. Друзья решили – не допускать Наталью Николаевну на отпевание.
Растерянные, подавленные слухами, друзья Пушкина совещались.
У дома княгини Волконской занимали посты новые агенты Третьего отделения. В ближних к набережной Мойки улицах скапливались жандармские пикеты.
Глава шестая
Еще днем Бенкендорф имел доклад у императора. В Зимнем дворце звучало сегодня то же имя, которое повторял весь Петербург.
– Пушкин, ваше величество, – говорит Александр Христофорович, – соединял в себе два естества. Некоторые называют его великим стихотворцем, но уместнее назвать его великим либералом. Осыпанный благодеяниями вашего величества, он нисколько не изменился, но стал лишь осторожнее в своих происках в последние годы…
– Согласен, совершенно с тобой согласен, – перебил император. – А Жуковский собирался писать о нем указ наподобие того, что был обнародован после смерти Карамзина. Этакий чудак!.. Продолжай, граф!
– Сообразно с правилами, которым неизменно следовал Пушкин, образовался и круг его поклонников, ваше величество. В этот круг надобно зачислить некоторых литераторов, особо кичащихся сейчас своей дружбой с Пушкиным, а равно всех либералов. Они подают пример соблазна и искусно подстрекают чернь к беспорядочному скоплению у гроба.
– Надеюсь, ведешь должное наблюдение?
– Смею доложить, ваше величество, о добытых наблюдением сведениях. – Бенкендорф рассказал о замыслах, которые собираются осуществить злоумышленники на похоронах Пушкина.
Николай Павлович нахмурился: так оно и есть – опять мелкота из образованных, студенты да ротозеи из черни…
– Уместно вопросить, ваше величество, – продолжал Бенкендорф, – кому же готовятся сии сомнительные почести – великому стихотворцу или великому либералу? Прихожу к твердому убеждению: подобное, как бы народное изъявление скорби о смерти Пушкина может превратиться в неприличную картину торжества либералов.
– Верная мысль!.. Что предлагаешь?
– Мерами негласными, но твердыми, сообразными с пожеланиями всех верноподданных, замышляемые почести Пушкину пресечь…
Поздно вечером, когда друзья Пушкина обсуждали в последний раз список приглашений, разосланных на завтрашнюю печальную церемонию в Исаакиевском соборе, а около дома скапливались сыщики и жандармские пикеты, на квартиру Пушкина пришло распоряжение: тело покойного камер-юнкера Пушкина будет перенесено в полночь в Конюшенную церковь, где и состоится завтра отпевание, после чего гроб будет отправлен в Псковскую губернию, в Святогорский монастырь, для предания земле.
Не успели прочитать это распоряжение друзья Пушкина, как жандармы и шпионы заполнили квартиру; командование над ними принял штаб-офицер в голубом мундире. Доступ в квартиру был закрыт.
В глухую ночь шествие тронулось из дома княгини Волконской по пустынной набережной Мойки. Впереди несли гроб. За гробом шли, в окружении жандармов, немногие друзья Пушкина, оказавшиеся на квартире в этот поздний час. Шли Жуковский и Вяземский, Тургенев, Софья Карамзина…
Четко печатали шаг жандармы. Суетились тайные агенты. В ближайших улицах сквозь ночную мглу видно было выставленное оцепление.