Последний год
Шрифт:
Очевидно, и именитых друзей поэта причисляли к тем, от кого крадучись уносили гроб Пушкина в ночном безмолвии. Их, не скрываясь, тоже отдали под надзор жандармов. Мысль эта была горестна, а положение двусмысленно.
Утром 1 февраля в Конюшенной церкви началось заупокойное богослужение по камер-юнкере высочайшего двора Александре Сергеевиче Пушкине. Все расходы, связанные с похоронами, взял на себя родственник вдовы, член Государственного совета, граф Григорий Александрович Строганов. Граф, принимавший деятельное участие в охране чести баронов Геккеренов, теперь с той же энергией устраивал почести убитому. Григорий Александрович
В церковь пускали только по билетам (тем самым, где был указан Исаакиевский собор). На площади и в смежных улицах колыхалось море народное. Напрасны были все приказы: не отпускать ни в коем случае с занятий студентов, не освобождать ни под каким предлогом чиновников… Ничего не могли поделать ни полиция, ни жандармские заставы. Море народное вышло из берегов. Вал набегал на вал, чтобы докатиться до дверей церкви, наглухо закрытых и охраняемых полицией.
Среди высших государственных сановников и придворных чинов, прибывших на отпевание тела камер-юнкера двора его величества, с душевным облегчением молился Сергий Сергиевич Уваров.
Явился и генерал Адлерберг. Именно ему, интимному другу, дал личное поручение император – наблюдать и обо всем виденном донести.
Стоя в церкви среди почетных особ, генерал искал глазами вдову почившего и не нашел.
Присутствовал дипломатический корпус. Конечно, среди дипломатов не было голландского посланника. Не прибыл и прусский посланник Либерман, хотя и получил приглашение. По стойкости своих убеждений прусский посланник не считал возможным почтить память сочинителя, всю жизнь проповедовавшего идеи новейшего либерализма. На непоколебимого дипломата не подействовало даже то, что в сферах ощутилось некоторое новое веяние. Не было запрета к тому, чтобы явиться к гробу камер-юнкера, осужденного божьим судом, но принявшего христианскую кончину.
Что же удивительного, если даже министры явились? И что значило сияние образов в сравнении с блеском пышных эполет и орденов на мундирах молящихся! Церковь была переполнена – здесь были министры и генерал-адъютанты его величества, кавалерственные дамы и камергеры…
В Конюшенную церковь явился высший свет, чтобы торжествовать вместе со смертью. У дверей церкви, куда притекало волна за волной безбрежное море народное, утверждалось бессмертие поэта.
Церковная служба подходила к концу. Архимандрит вознес моление о том, чтобы господь упокоил новопреставленного в селениях праведных, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь вечная…
Началось последнее прощание. Долго ждал очереди Иван Андреевич Крылов. Пропустил вперед всех друзей покойного. Стоял, понурив седую голову, и вспоминал. Совсем недавно, как всегда невзначай, забежал к нему Пушкин. Как всегда, о многом быстро говорил. Иван Андреевич отвечал не торопясь, то ли по своему обыкновению, то ли потому, что хотел подольше задержать дорогого гостя. «Если бы знать, если бы тогда знать! – размышляет в горести Крылов. – Сам бы тогда связал его по рукам и по ногам и никуда бы не отпустил. А теперь вот…» Не тая слез, он последним подошел к гробу, словно самый близкий из близких.
Гроб сняли с катафалка. Раскрыли церковные двери. Печальное шествие появилось на паперти.
И вот тогда-то единым вздохом вздохнула площадь. Смели все полицейские кордоны. Каждый хотел прикоснуться к гробу. К Пушкину протягивали руки самые дальние. На мерзлые камни мостовой пролились горячие слезы.
Но уже опомнились полицейские. Процессия с гробом заворачивала в церковный двор. Там поставили гроб в подвал. Наглухо закрыли тяжелую дверь.
Граф Бенкендорф осуществил все меры пресечения, одобренные его величеством.
Медленно возвращались друзья поэта, отнесшие гроб. Народ по-прежнему заполнял площадь.
Александр Иванович Тургенев отправился к вдове. Наталья Николаевна ни о чем не расспрашивала.
Глава седьмая
Ранним утром 3 февраля царь занимался интимно-семейной перепиской. Он писал младшему брату, великому князю Михаилу Павловичу, развлекавшемуся на курортах Европы:
«С последнего моего письма здесь ничего важного не произошло, кроме смерти известного Пушкина от последствий раны на дуэли с Дантесом…» – Николай Павлович приостановился.
Может быть, монарх скажет свое слово об «известном Пушкине»? Ведь о нем говорит Россия. О нем отправили срочные донесения своим правительствам все аккредитованные в Петербурге дипломаты. Но совсем о другом думает русский царь; мысли, владеющие императором, сами ложатся на бумагу:
«И хотя никто не мог обвинить жену Пушкина, столь же мало оправдывали поведение Дантеса и, в особенности, гнусного отца – Геккерена…»
«Это происшествие, – продолжает Николай Павлович, – возбудило тьму толков, наибольшею частью самых глупых, из коих одно порицание Геккерена справедливо заслужено. Он, точно, вел себя как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривал жену его отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью…»
Николай Павлович долго не может успокоиться. Даже перо дрожит в его руке.
«Все это тогда открылось, когда после первого вызова на дуэль Дантеса Пушкиным Дантес вдруг посватался к сестре Пушкиной. Тогда жена открыла мужу всю гнусность поведения обоих, быв во всем совершенно невинна».
Последние слова написал особенно четко и твердо.
Царь все еще трудился над письмом, хотя ему оставалось досказать немногое: о том, что Дантес и Данзас, секундант Пушкина, находятся под судом.
«И кончится по закону, – коротко заключает император, – и, кажется, каналья Геккерен отсюда выбудет».
В то же утро император написал еще одно короткое письмо – своей сестре, бывшей замужем за наследником голландского короля.
«Пожалуйста, скажи Вильгельму, что я обнимаю его и на этих днях напишу ему, мне надо много сообщить ему об одном трагическом событии, которое положило конец жизни весьма известного Пушкина, поэта: но это не терпит любопытства почты».
Что хотел сказать император, убоявшийся собственной почты? Ясно одно: не поздоровится голландскому посланнику, аккредитованному при русском дворе. И вина его одна – сводничал Дантесу! Нет и не будет у царя других обвинений против убийц Пушкина. А пройдет время – и застрекочут чувствительные перья: «Государь император Николай I, разделив всеобщую печаль о смерти приснопамятного Пушкина, сурово осудил виновников гибели первого поэта России»…