Последний год
Шрифт:
– Так и писано?
– Черным по белому. Да еще с объявлением грозного приговора нашему журналу: «Вторая книжка вполне обнаружила этот дух, это направление; она показала явно, что «Современник» есть журнал «светский», что это петербургский «Наблюдатель»…»
– Это уж и совсем старая история, – объяснил Одоевский. – Никак не хочет простить нам господин Белинский, что, принадлежа к светскому кругу, действуем и в словесности сообразно с правилами светских приличий. А Шевыреву не раз уже доставалось за то, что зовет к участию в словесности светских людей и даже дам… Но что же плохого в уподоблении нас «Московскому
– А пока что господин Белинский снова избирает князя Вяземского для нанесения главного удара. – Краевский нашел нужное место и прочел, отчеканивая каждое слово: – «…разборы «Ревизора» г. Гоголя и «Наполеона» – поэмы Эдгара Кине, подписанные литерою В., должны совершенно уронить «Современника».
– Ахти, какой свирепый! Не иначе как из семинаристов. Посмотрим, посмотрим, что теперь скажет Александр Сергеевич!
– Надо полагать, Владимир Федорович, что хочет господин Белинский сам возглавить критику в «Современнике», но пока это, слава богу, невозможно, то и завершает свой удар разъяренный оракул: «И на таком-то журнале красуется имя Пушкина!..»
Краевский прочитал последнюю фразу, дав всю волю возмущению, и брезгливо отложил «Молву».
Одоевский взял журнал и рассматривал его с опаской и недоумением. Такой дерзости он никак не ожидал.
– Дожили, Андрей Александрович, – сказал он. – Господин Белинский, может быть, и очень известный в своем тесном круге, ныне диктует свою волю – и кому? – Пушкину!
– А кто такой Белинский? – словно размышляя вслух, продолжал Краевский. – Если подчинить его должному направлению, уверяю вас, будет полезен добропорядочному журналу.
– Не знал, Андрей Александрович, что можете вы быть таким фантазером.
– Да какая же тут фантазия? – уверенно отвечал Андрей Александрович. – Надобно быть политиком, Владимир Федорович.
Владимир Федорович продолжал шагать по своему просторному кабинету. Ходил твердо, как человек, определивший свой путь.
– Настало время, – начал он, – говорить с Пушкиным. Жуковский первый будет с нами. Не говорю о Вяземском… Если же не согласится с нами Александр Сергеевич, тогда, как это ни печально, будем думать об издании собственного журнала. Хорошо помню и ваши, Андрей Александрович, как всегда, дельные соображения на этот счет.
– Должен только напомнить, – поспешно предупредил Краевский, – вы обещали мне, Владимир Федорович, держать в строгом секрете мои предположения, сделанные отнюдь не во вред и не в ущерб Пушкину…
– Помню, очень хорошо помню свои обещания и выполню их, пока тайное по нашей воле не станет явным. Время приспело.
Владимир Федорович сел за письменный стол и положил перед собой лист бумаги.
– Нуте-с, – он ободряюще глянул на Краевского, – попробуем в продолжение нашей беседы кратко положить на бумагу соображения о мерах, необходимых для спасения «Современника». Слушаю вас, многоуважаемый Андрей Александрович.
Андрей Александрович откашлялся. Начал говорить без всякой поспешности, округло и уверенно:
– Полагал бы взять за основание следующие пункты…
Глава двадцатая
Наталье Николаевне не хочется вспоминать, а воспоминания никуда не уходят. Она так ясно видит перед собой барона Дантеса-Геккерена…
А все началось с того, что шальная Коко неведомо зачем уехала в город. Останься бы Коко на даче – и Наталье Николаевне, конечно, не пришлось бы совершать обычную прогулку по каменноостровскому парку в одиночестве. Ведь Коко не спускает с нее глаз…
Но именно на этой прогулке произошла встреча с бароном. Правда, если признаваться до конца, то, может быть, эта встреча и не была совсем неожиданной… При чем же тогда Коко? Разве Наталья Николаевна уговаривала ее не ездить в город?
А барон с первых же слов стал умолять ее в ближайшее воскресенье посетить в Царском Селе тетушку Екатерину Ивановну. Тетушка будет так счастлива!.. Он говорил с таким воодушевлением, будто всю жизнь только и заботился об удовольствиях престарелой фрейлины Загряжской. Он просил еще Наталью Николаевну выехать в Царское как можно раньше и тут же выдал себя с головой: ему рано придется покинуть Царское из-за дежурства в полку.
Наталья Николаевна невольно улыбнулась этой хитрости. Но Дантес повторял и повторял: «В воскресенье… в Царском… с утра…»
Наталья Николаевна, чтобы прервать эту сцену, поднялась со скамьи и, конечно, ничего не обещала. Зачем ей ехать в Царское непременно в воскресенье да еще в такую рань? Ведь тетушка обязательно поедет к обедне… Наталья Николаевна неожиданно для себя вдруг смешалась. Но Дантес не опустил глаз.
– Подарите мне эту встречу, и я – клянусь спасением моей души – никогда ни о чем не буду больше вас просить!..
А Коко все еще не возвращалась из города. Она так и не бросилась, по своему обыкновению, разыскивать растерявшуюся Ташу в тенистых, безлюдных днем аллеях каменноостровского парка.
К счастью, барон вскоре уехал. Наталья Николаевна продолжала прогулку. Нет, нет! Она ничего не обещала и не могла обещать.
А дни шли. Можно сказать, что они мчались один за другим, эти короткие дни… Даже в субботу Наталья Николаевна еще не думала о поездке в Царское. Александр Сергеевич на дачу не приехал. Вот тогда-то Натали и приказала подать лошадей к восьми часам утра. Приказала без определенного намерения – на всякий случай. Ведь она и раньше говорила, что собирается в Царское.
А Коко вдруг тоже собралась навестить тетушку.
– Как я рада, дорогая! – Наталья Николаевна ласково ей улыбнулась. – Мы совершим с тобой чудесное путешествие. А барон Геккерен, если, по обыкновению, явится завтра на Каменный остров, пусть перестанет воображать, что здесь всегда его ждут. Право, это будет полезно и для него и для тебя.
Коко бросила на младшую сестру пристальный взгляд, но, кажется, не придала ее словам никакого значения.
– Ложись пораньше спать, Коко, – продолжала Наталья Николаевна, – мне хочется выехать поутру, до солнцепека. Ведь и тебя тоже грубит лишний загар. Итак, доброй ночи, дорогая.