Последний год

Зуев-Ордынец Михаил Ефимович

Зверобой вернулся из диких пустынь в края цивилизованные, в мир образованности!

С последнего на их пути холма им открылся Береговой редут: ров, земляной вал и частокол из толстых, почерневших от океанских ветров сосновых бревен, с амбразурами для стрелков и двумя шатровыми башнями пушечного боя. Внутри частокола стояли: пятистенная изба начальника редута, приземистая казарма зверобоев и зверовщиков, амбар для пушнины, пороховой погреб, провиантский магазин, сарай для собак и большая артельная баня. Андрей поежился счастливо, глядя на баню. Снаружи к частоколу прижалась маленькая часовенка, а около нее десяток покосившихся крестов: могилы зверобоев

и зверовщиков, умерших от цинги, ран и лютой простуды. Была здесь и могила англичанки Джейн, жены начальника редута, капитана Сукачева. Над редутом, на высоком флагштоке, плескался на ветру яркий на фоне зеленого океана, красно-сине-белый русский флаг. Сердце Андрея сжалось. Неужели правду говорили ттынехи, и скоро на этом флагштоке будет развеваться другой флаг, чужой!

На крыльцо жилой избы вышел кто-то, высокий и тонкий. Андрей узнал донкихотскую фигуру Македона Ивановича Сукачева начальника редута. Прикрыв глаза ладонью от сверкнувшего из туч солнца, капитан глядел на людей, стоявших на холме.

Андрей вытянул руки и побежал с холма вниз, к редуту, радостно и счастливо смеясь.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЛОЖНОЕ СОЛНЦЕ

БЕРЕГОВОЙ РЕДУТ

— Андрей Федорович, ангелуша, вот радость-то! Явился, наконец! Компания, поди, вычеркнула вас из реестра, а я, честное слово офицера, хотел уже отца Нарцисса просить панихиду по вас служить!

Македон Иванович, сбежавший с крыльца навстречу Андрею, в одной нижней рубахе, в ночных туфлях и подтяжках, не замечал резкого ветра с океана. Радость грела его.

— Я вас, как всегда, в начале весны ждал, а вы эвон как припозднились. И целых две нарты промысла приволокли? Ну, молодец! Где это вы пропадали?

— У индейцев застрял.

— У поморцев?

— У дальновских, кочуев.

— У кочуев? Этак вы, ангеленок, и к «бешеным» в лапы попадетесь.

— У них и был, — улыбнулся Андрей.

— Эва! — притих удивленно капитан. — Смел, смел, ничего не скажешь. То-то я смотрю, у вас не нарты, а тобогганы индейские. А все же с кочуями осторожнее надо бы. Они, что чечены бритолобые, может быть, помилуют, а может, и секим-башка! А в яму да колодки на ноги, — это обязательно.

— У индейцев другое правило: не колодки, а веревку из вязового лыка на шею. Знак раба.

— Хрен редьки не слаще. И не надейтесь, что вас какая-нибудь дева молодая из плена освободит, как это господин Лермонтов в своем «Кавказском пленнике» изобразил!

Македон Иванович встал в театральную позу и загрохотал фруктовым басом:

Вдруг видит он перед собою: С улыбкой жалости немой Стоит черкешенка младая! Дает заботливой рукой Хлеб и кумыс прохладный свой, Пред ним колени преклоняя…

Увлекшийся капитан, может быть, и дальше читал бы лермонтовскую поэму, но увидел сидевших на тобогганах индейцев, и седые брови его удивленно поднялись.

— Погодите-ка! А эти парень и девка кто такие?

— «Бешеные», юна-ттынехи.

— Вот завязал узелок! А девка с какой стати в вашей компании? Нашлась, значит, и у вас черкешенка младая? Невесту, что ли, с индейского стойбища привели? Идет, значит, Федора за Егора?

— Нет, Македон Иванович, вы ошиблись, — смущенно улыбнулся Андрей.

— Ошибся ли? Знаем вас, гусаров! А ну-ка, ангелуша, спойте «Голубых гусаров»! Давно не слышал.

Веселое, озорное поднялось в Андрее, и, подбоченясь по-гусарски, он запел:

Трубят голубые гусары И едут из города вон… Опять я с тобою голубка, И розу принес на поклон…

— Лихо! Люблю! — притопнул Македон Иванович, подкручивая молодецки длинный седой ус. Единственный его глаз заблестел по-молодому, задорно и драчливо.

Индейцы с испугом смотрели на поющих, непонятно почему развеселившихся касяков.

— Песенку вашу гусарскую мы за чарочкой допоем. Давайте-ка в избу. Милости прошу к моему шалашу! — широким жестом указал Македон Иванович на избу.

Вслед за русскими несмело вошли в избу Громовая Стрела и Айвика. Индеец, входя, положил на порог копье, лук, томагавк и даже нож. Он слышал, что таков обычай в стойбищах касяков. Затем сел в угол на корточки. Айвика опустилась на пол рядом с братом.

— Знает парень порядок! — засмеялся довольно капитан и сказал индейцу по-атапасски: — Вы верили нашему человеку, Доброй Гагаре, верим и мы вам. Возьми свое оружие, атаутл.

Громовая Стрела обрадованно перенес оружие ближе к себе.

— Ну, ангелуша, давайте поздороваемся чин по чину! — раскинул руки старик. Они крепко обнялись, безжалостно хлопая друг друга по спинам, и трижды крест-накрест расцеловались.

— А теперь надо в редутный журнал запись о вас сделать. Служба прежде всего! — Капитан подошел к стоявшей у окна конторке и вытащил из нее толстую книгу. — Значит так… Октября месяца… числа… прибыл на редут с пушного промысла реестровый компанейский зверовщик Андрей Гагарин в полном здравии и благополучии. — Македон Иванович подумал, почесывая бровь бородкой пера. — А как добычу вашу запишем? Запишем так… Промысла доставлено оным Гагариным две нарты, опись коего будет приложена… Ну, служебная обряда кончена, можно и угощение начать. Чем потчевать прикажете, Андрей Федорович?

— После, после! Сначала баня! — закричал Андрей, стаскивая через голову парку, а за нею и кожаную рубаху. — Больше года не парился, шутка ли? Показывайте, где у вас дрова? Вода, знаю, в ручье.

— Воды я натаскаю И дрова не ваше бы дело. Вы сегодня гость у меня.

— Какой там гость! А компанию нам никто не составит?

— Зверовщики все на тропе, осенняя охота, а зверобойная артель в море. В казарме ни души. Один кручусь.

— А индейцы редутные?

— Ну их! Я индианов теперь без крайней нужды на редут не пускаю.

— Что так?

— А вот так! Жили настежь, теперь другое пошло. После расскажу…

Андрей колол дрова на редутном дворе. После хвороста и валежника походных костров наслаждением было разваливать топором сухие, белые как сахар березовые чурки. Вот теперь он дома! Македон Иванович смерчем крутился по двору, то в баню, то в избу, то в кладовку, таскал воду, гремел в избе самоварной трубой, пилил мерзлую оленину на обед и снова мчался в баню так, что развевались усы. Длинный и тонкий, на длинных жердеобразных ногах, к тому же кривой на левый глаз, он был однако быстр и точен в движениях И отовсюду слышался его громыхающий голос и смех, добрый, от всей души. Чувствовалось, что человек любит жизнь и радуется ей.