Шрифт:
— Большой Сарычегонак?
— Сарычегонак! — ответил мне молодой казах в солдатской, еще свежей гимнастерке, в защитных брюках, закатанных выше колен. Он пробежал мимо, едва глянув в мою сторону, не поздоровался, и я понял, что здесь, в заливе Сарычегонак, городские — не очень дорогие гости, надоедают рыбакам своими частыми наездами.
Присев на кромку обрыва, где кончалась степь и начинался влажный песок, за которым сразу и резко распахивалась во все пространство аральская вода, я решил отдохнуть и осмотреться. Надо было, чтобы
Сидел, впитывая в себя эту зелень, дышал прохладой, тоже зеленой, и само небо над морем было зеленоватым и выше, чем там, у меня за спиной — в глухой, горячей степи. Мне не совсем верилось, что воду можно потрогать рукой, искупаться в ней, и от этого она не исчезнет вдруг как мираж. По над заливом летали и тонко взвизгивали чайки, неподалеку поколыхивалась большая лодка, а за нею широко и округло мерцали в свете черные поплавки невода.
От крыльев повода тянулись к берегу канаты, и их медленно накручивали на барабаны воротов два верблюда, припряженные к деревянным дышлам. Вскинув высоко головы, брезгливо выпятив губы, они вытаптывали в песке аккуратные круги, глядели куда-то в дальние дали степи, совсем не обращая внимания на людей. Сухонький, босой и голый до пояса казах изредка вяло протягивал по бокам верблюдов длинным бичом, и тогда на песок опадали хлопья рыжей линялой шерсти, а верблюды, не прибавляя шага, хрипло и по-ишачьи тягостно вскрикивали.
Ближе к степи, где песок был сухим и сквозь него пробивалась жесткая трава типчак, стояли две раскидистые, продымленные палатки. Возле них горел едва приметно в полдневной жаре костерок, согревая черный казан. Женщина в длинном платье — так что не видно было ее ног, — худая, рукастая, беспрерывно двигалась и, казалось, делала все сразу: месила тесто на деревянном косом столике, рубила поленья и подбадривала костерок, со всех сторон обхаживала казан, покрикивала на ребенка, который тут же копошился в песке, оттаскивала его от огня, вытирала сопливый пос. Лицо у женщины было острое, носатое, голова повязана белым платком, движения размашисты. Мне подумалось, что она, наверное, русская.
Из палатки, что была повместительнее и прокопченнее, вышли рыбаки, двинулись к воде и по одному стали забредать в лагуну, направляясь к лодке. Одни подняли до самого пояса резиновые сапоги, другие, помоложе, сбросив с себя одежду, остались в трусах и майках. Рыбак в солдатской гимнастерке немного припоздал, торопливо раздевался у самой воды, и я решил подойти к нему: если он действительно недавно со службы, мне будет легче заговорить именно с ним.
— Привет! — сказал я, будто мы с ним еще не виделись.
— Здравствуй, — ответил он, как бы впервые увидев меня, и на этот раз основательно прошелся по мне взглядом, сощурился на фотоаппарат, слегка потрогал рукой крышку, спросил:
— «Зенит-С»?
— Ага.
— У меня такой, с первой получки купил. Учиться буду. — Он погладил пальцами кожу аппарата. — Ты корреспондент?
— Нет. Так просто… Посмотреть приехал.
— А-а, — не поверил он. — Все равно иди сначала к Мухтару. Доложи. Скажи: прибыл посмотреть, товарищ, Мухтарбай. Чтобы полюбил тебя.
— Кто
— Бригадир. Иди. Вон в той палатке.
Солдат указал на ту, которая была поменьше и поновей, отвернулся и побрел к лодке. Я хотел окликнуть его, но, заметив, как он поспешно удаляется, понял, что говорить со мной он больше не будет: некогда, да и не хочет, наверное, раньше бригадира близко знакомиться с неизвестным человеком. «Порядочек на Арале», — подумал я, заранее представляя себе грозного Мухтара, готовясь к беседе с ним.
Верблюды медленно вращали вертушки, рядом с воротами росли округлые бухты мокрых канатов; у верблюдов опали, истощались горбы, а казах-погонщик все подогревал их бичом, покрикивал в тон их тягостному хрипу; можно было долго смотреть на все это, но великое высокомерие верблюдов как бы говорило: стой, смотри, и ничего не переменится.
Подойдя к палатке бригадира, я осторожно, неслышно раздвинул захватанные руками полы входа, просунул внутрь голову. В углу на бурой грубой кошме сидел толстый крупный человек, с очень смуглым лицом, в соломенной шляпе. Клетчатая рубаха расстегнута, босые ноги подвернуты под туловище, руки — на коленях. Глаза у человека были полузакрыты, он спал или в забытьи смотрел вниз, на истрепанный край кошмы, видя что-то интересное для себя.
Так же неслышно я протиснулся в палатку, чуть испугавшись знойного удушья, сел у входа на кошму и кашлянул. У человека дрогнули веки, но он не открыл глаза, не переменил своей идолоподобной позы.
— Здравствуйте, Мухтарбай! — сказал я не очень громко.
Человек глянул на меня, показав большущие, густо-коричневые глаза с красными кровяными белками, минуту смотрел и, видимо, не найдя во мне ничего интересного, вновь углубился в самою себя.
— Вот, приехал… — сказал я.
— Кто такой? — спросил тихо он.
— Хочу посмотреть, познакомиться…
— Газета?
— Не совсем…
— Почему знаешь меня?
Я не успел ответить, Мухтар уперся взглядом в фотоаппарат, даже слегка протянул к нему руку.
— Снимать будешь?
— Можно.
Он прижмурился в яркий просвет входа — там, далеко на воде, качалась лодка, мигали поплавки невода, корчась в потоках марева, двигались люди, — опять уставился на фотоаппарат. Думая, что Мухтара интересует марка фотоаппарата, я отстегнул крышку, перевел пленку. Мухтар поднял, защищаясь, руки, сказал чуть испуганно, глядя в объектив:
— Здесь нехорошо. Там надо! — Он подался всем грузным туловом к выходу, опять прижмурился от яркого света. — Скоро как раз будет. Скоро рыбу таскать будем.
Я сбросил с плеча рюкзак, разулся, снял брюки и рубашку: приготовился брести к рыбакам. Стало легче дышать, и я ругнул себя за то, что не догадался сделать это раньше. Из рюкзака вывалилась белая булка, байка мелкого частика в томате и два пучка редиски — все, что удалось мне добыть на последней станции, в городе Аральске.
— Чего это? — спросил Мухтар, указав на редиску.
— Редиска.
— Чего — риска?
— Овощ такой. Кушать можно.
Мухтар оторвал одну редиску, оглядел, опасливо положил в рот. Пососав, раскусил, прислушался к резкому вкусу и выплюнул на ладонь.