Последний из умных любовников
Шрифт:
— Простите, но мне уже пора закрывать…
— Так ведь она написала, что фрукт — сладкий…
— Не угодно ли пройти…
В полутьме у меня нарушилась ориентация — вместо того чтобы двинуться к выходу, я устремился в темный коридор. За спиной послышался возглас: «Эй, мистер, вы куда?..»
Из кабинетов доносились голоса, из-под закрытых дверей сочился свет. Одна из них оказалась распахнутой. Я заглянул внутрь. Там стоял широченный письменный стол темного дерева и весь пол был покрыт толстым персидским ковром. Из затейливой, богато инкрустированной подставки торчало несколько клюшек для гольфа, а на каминной полке поблескивали бокалы с напитками. Такой же бокал, но пустой, валялся на краю ковра. В нем застрял шарик для гольфа. Другие шарики были разбросаны вокруг. Помнится, я еще
— Не находите ли вы странным, что особа, считающая все фрукты сладкими, получает сообщение о выигрыше, и при этом ее имени нет в официальном списке?
— Не могу знать, я к этому конкурсу не имею отношения, — ворчал он, выталкивая меня наружу.
Из автобуса я вышел, не доезжая до дома нескольких остановок. Хотелось пройтись пешком. Тут было о чем подумать. Мои подозрения подтверждались: теперь стало ясно, что инцидент в туннеле Линкольна не был случайностью или ошибкой, да и поездка на Карибские острова тоже не выглядела подарком фортуны. Судя по всему, кто-то в самом деле готовит покушение на мою мать. Я ломал голову, пытаясь изобрести какой-нибудь способ удержать ее от предстоящего путешествия, но так ничего и не придумал. Чтобы успокоиться, перешел на легкий бег и вдруг поймал себя на том, что повторяю в ритме бега заключительные слова ее письма: «Последний умный любовник, последний умный любовник…»
В дом я вошел, как обычно — через гараж. Около двери, ведущей в подвал, остановился и стал размышлять. Реальность угрожавшей матери опасности вернула течение мыслей к той ночи, когда произошел инцидент в туннеле Линкольна. Почему ей вдруг понадобилось тогда убирать в подвале?
Подумать только: глубокая ночь, почти утро. Сын только что пережил дорожное происшествие, рассказывает какие-то странные вещи… а она почему-то торопится в подвал. Зачем-то включает бельевую сушилку (хотя в этот день никто ничего не стирал), собирает мусор, которого там никогда не было, и вдобавок уничтожает его в кухонном мусороизмельчителе!
Я спустился в подвал. Свежевымытые ступени и пол сверкали чистотой. Я не знал точно, что ищу, — просто заглядывал во все углы и шкафы. Ничего особенного. Оставалось только одно место: мамин большой сундук. В нем она хранила книги своего детства, старые письма, документы, семейные фотографии и тетради из художественной школы, где училась в юности, в Бухаресте. Этот сундук всегда считался ее личной, суверенной территорией, запретной для всех других членов семьи. Но мне непременно нужно было узнать, что там внутри. На задвижке висел кодовый замок. Я долго перебирал различные комбинации цифр, пока наконец не догадался набрать дату моего рождения. Замок открылся. Я откинул тяжелую крышку. Книги и альбомы содержались в такой чистоте и порядке, словно их купили только вчера. Письма были аккуратно разложены по закрытым полиэтиленовым пакетам. Я осторожно снимал слой за слоем. И только под третьим слоем книг, в самой середине сундука, нашел то, что, сам того не понимая, столь напряженно искал.
Это был фотоаппарат типа «полароид», со вспышкой и специальной приставкой для изготовления крупноформатных слайдов. Вместе с ними были упакованы две пленки, батарейки и увеличитель. Я присоединил вспышку к аппарату и нажал на кнопку. Ярко-белая молния осветила все углы подвала. Я почувствовал, что запутался окончательно. Вернув все на место, я уже заканчивал укладывать последний слой книг, когда раздался стук в окно. Я подскочил, как ужаленный, но оказалось, что это всего-навсего Деби.
Захлопнув сундук, я снова запер его на замок и пошел открывать двери. Она бросилась ко мне на шею. Видно, так обрадовалась встрече, что даже не заметила мое состояние. Мучило неодолимое желание рассказать ей о произошедшем.
— Слушай, Деби, — начал я, — представь себе, будто ты узнала, что кого-то хотят убить, — и это зависит от очень близкого
— О чем ты говоришь? Кто этот человек?
Я сразу же пожалел о сказанном.
— Да так, никто. Просто шутка.
— Шутки должны быть смешные, — сказала она, садясь ко мне на колени и обнимая за шею.
Деби — высокая, привлекательная девушка, с черными вьющимися волосами и голубыми глазами (несколько месяцев назад ты ее видел у меня на дне рождения). Наши интимные отношения всегда отличались простотой и непосредственностью. Но сейчас, даже сидя у меня на коленях, она меня нисколько не возбуждала — слишком уж я был напряжен и встревожен. Между нами так ничего бы и не произошло, если бы она не стала рассказывать о летнем лагере, где провела последний месяц. Он находился поблизости от замка, вывезенного целиком из Франции в конце прошлого века, по прихоти какого-то миллионера. «Там были такие мягкие зеленые лужайки, — рассказывала Деби, — и повсюду мраморные статуи обнаженных мужчин и женщин…» Тут я вспомнил обтянутую полупрозрачными трусиками попку мисс Доггарти в сумеречном освещении книгохранилища, и во мне проснулось мужское начало. Деби почувствовала его раньше меня. «Вот видишь, — сказала она ласково, вызывая у меня чувство вины и презрения к самому себе, — так и знала, что тебе необходимо только чуть-чуть расслабиться, и сразу все будет хорошо».
Я перечитал написанное, и последняя сцена показалась мне никак не относящейся к делу. Наверно, стоило бы ее вычеркнуть совсем, если бы мисс Доггарти не играла существенной роли в дальнейшем развитии событий.
Тетрадь четвертая
До срока, назначенного таинственным незнакомцем в туннеле, оставалось ровно восемь дней, но никого, кроме меня, это, казалось, нисколько не волновало. Отец, вернувшись из очередной поездки, как всегда, завалился спать. Мать спустилась поработать в саду, потом немного повозилась в кухне и, наконец, уселась за стол и принялась снова писать в блокноте.
Однако после полудня идиллия нарушилась: из родительской спальни слышались яростные перешептывания, после чего там с треском хлопнула дверь — видимо, мать пожелала остаться одна. Отец улегся на диване в гостиной, прикрыв лицо газетой. Пахло настоящим большим скандалом, и он бы, несомненно, произошел, если бы не твой визит.
Твое появление было для меня приятным сюрпризом (только потом до меня дошло, что родители специально устроили тебе «очную ставку» с теткой, чтобы положить конец какой-то вашей застарелой ссоре). Я всегда любил встречи с тобой. В детстве — потому, что ты никогда не приходил с пустыми руками; а потом, когда стал постарше, — из-за наших с тобой откровенных разговоров (от тебя я впервые узнал, что такое секс, помнишь?), из-за всяких вещей, которым ты меня учил, и конечно же из-за того, что ты всегда меня баловал — как по мелочам (двенадцать различных видов мороженого, которые ты заказал, когда родители однажды ушли в консульство, оставив меня на твое попечение), так и по-крупному (коллекция монет, микроскоп, ноутбук).
Но на сей раз куда важнее было то, что я просто нуждался в твоем физическом присутствии. К обычной радости по поводу твоего прихода прибавилось чувство облегчения: наконец-то все проблемы будут благополучно решены. Ты являлся наиболее подходящей для этого кандидатурой: самый преуспевающий член семьи, человек, который прекрасно знает жизнь и к тому же имеет влиятельных друзей (например, мэр Нью-Йорка), у которого дома, на каминной полке, стоит фотопортрет президента Кеннеди с автографом и старое фото, на котором хозяин дома сидит рядом с Трумэном.
Ты всегда просил называть себя просто Гарри — никаких «дядя». Завидев твою машину, я бросился к ней и, едва дождавшись, пока ты опустишь стекло, с любопытством просунул голову внутрь. Ты улыбнулся: рядом, на соседнем сиденье, лежало что-то для меня, как всегда. На сей раз — миниатюрный плеер «вокмен» в блестящей пластиковой упаковке.
— Мне сказали, что ты каждый день ездишь на работу автобусом, — сказал ты, передавая подарок. — Уж я-то знаю, какая это скукотища…
Выйдя из машины, ты подмигнул: