Последний из умных любовников
Шрифт:
— Помнишь того человека, который угрожал мне тогда в туннеле, что седьмого сентября они кого-то убьют? И тебе он тоже угрожал… Тебе, конечно, хотелось бы просто отмахнуться от его угроз, но я уверен, что это абсолютно серьезно. А после вчерашнего «визита» я в этом нисколько не сомневаюсь. — На меня вдруг нахлынула волна жалости к самому себе. — Ты когда-нибудь задумывалась, что со мной происходит? Когда-нибудь пыталась представить себе, что я чувствую? Твое поведение противоречит всему, чему ты сама меня учила. Вспомни, как ты говорила о силе воли, об обязательствах человека по отношению к себе и к миру… Что же, неужели теперь
Моя тирада, видимо, задела ее всерьез. Лоб пересекла глубокая морщина — словно трещина в панцире ее надуманных представлений о мире и о себе.
— На мой взгляд, ты несправедлив, — задумчиво отозвалась она, помолчав. — Да, у меня есть проблемы. Единственное, о чем прошу, — позволь мне справиться с ними самой. И можешь быть спокоен, ничего плохого не произойдет. Ты только не должен вмешиваться.
Впервые она говорила со мной настолько откровенно. Потрясенный ее прямотой, я не знал, как быть дальше. Но тут в дверях появилась тетка. Момент был упущен.
— Я слышу, что вы говорите о Гарри. Будьте с ним осторожны. Он все знает. У него есть такие специальные устройства — и они записывают все разговоры…
Мать скривилась от отвращения. Но тетка, схватив меня за рукав, продолжала шипеть прямо в лицо:
— Ты не знаешь, Рони, он давно у них на службе, еще с довоенного времени.
Эти несколько дней были самыми трудными. Только вспомню о них — буквально выть хочется. Даже эти твои «лбы» там, за дверью, и то не так страшны. Сейчас приглашу кого-нибудь из них прогуляться со мной до туалета и обратно.
Тетрадь пятая
Где мы остановились? Ах да — на теткиных разговорах! Меня спас отец: предложил подбросить меня в город, по дороге в аэропорт (он опять куда-то улетал). Предложил демонстративно — так, чтобы мать слышала тоже.
Мысль о почти часовой поездке наедине с отцом одновременно и соблазняла, и пугала. С одной стороны, представлялся случай намекнуть по дороге (никого при этом не выдавая), чтобы он прекратил приносить домой свои «материалы» или, по крайней мере, получше их прятал. Но с другой стороны, тут же проснулась всегдашняя преданность матери, ощущение, что я во что бы то ни стало обязан быть на ее стороне. В общем, когда отец стал меня торопить, я придумал какую-то отговорку, пробормотал, что поеду позже.
Пожав плечами, он пошел собирать свою дорожную сумку. Мне вдруг стало его ужасно жалко. Захотелось сказать ему что-нибудь приятное — например, что я его люблю. Я, не раздумывая, окликнул его: «Подожди, я с тобой…» То ли показалось, то ли в лице матери действительно что-то дрогнуло…
Давненько я не ездил с отцом. И, вообще, давно уже не оставался с ним наедине. Всю жизнь у нас было заведено, что я с матерью: она и я, я и она. Я ощущал мучительную неловкость. Почему-то казалось, что он хочет сказать что-то очень важное. Я спросил было, куда он летит, но отец даже не ответил — его явно занимало что-то другое. Он даже прозевал поворот на Палисайдс-Парквэй. Вдруг, повернувшись ко мне, он резко спросил:
— У тебя все в порядке?
— А в чем дело? Почему ты спрашиваешь?
— Мне кажется, ты чем-то обеспокоен.
Я стал спешно подыскивать какой-нибудь правдоподобный ответ:
— Мне
— Но ведь вы с ней всегда были такими хорошими друзьями. Что произошло?
Как рассказать ему обо всем, не выдавая при этом ее? Я туманно ответил:
— Ну, меня стало кое-что в ней раздражать…
— А раньше ты этого не замечал?
— Вот именно, — торопливо подтвердил я. Меня распирала признательность за проявленное понимание. Но тут он как холодной водой окатил:
— Знаешь, так всегда бывает, когда взрослеешь. Меня в твоем возрасте родители тоже раздражали. — В его голосе прозвучало какое-то самодовольство, будто он был уверен, что сумел одним махом разрешить все мои проблемы.
— Да, понимаю, — промямлил я разочарованно и потянулся включить радио. Но отец перехватил мою руку:
— А что конкретно тебе в ней мешает?
Я задумался, тщательно взвешивая каждое слово:
— Понимаешь, ей необходимо всегда и во всем ощущать свою абсолютную безупречность. Она никогда не признает своих ошибок. Какая бы глупость ни была сделана, обязательно для нее находится веское оправдание. И чем бестолковее глупость, тем оно изысканнее. Ты никогда не обращал на это внимания?
— М-м… ну, мать порой и в самом деле несколько далека от действительности, — согласился он примирительно. — Но это чисто женское свойство. На мой взгляд, оно даже придает ей какое-то особое очарование. А с другой стороны — сколько в ней шика, блеска, какое чувство стиля… — На его лице появилось нежно-мечтательное выражение: — Помню, как впервые ее увидел. Такая невысокая, худенькая девушка в огромном пальто. Явно из новоприбывших. Это было на какой-то выставке. Она стояла в углу, такая красивая, застенчивая. Мой взгляд привлекли ее руки. У нее были длинные, ярко-алые ногти, настолько ухоженные, что даже жуткое пальто вдруг показалось симпатичным. На иврите она с трудом могла связать два слова, зато по-французски изъяснялась совершенно свободно. И даже длиннющие цитаты по-латыни вставляла в разговор. — Он грустно улыбнулся. — Она была по-настоящему красивой, Рони, с этим ее особым чувством стиля… — В его голосе послышалась та же боль, что ночью, в разговоре за стеной. — Разве я никогда не рассказывал тебе об этом?
— Мама рассказывала. Но у нее это выглядело иначе. Ты был в безобразной шляпе и грязных джинсах, но она сразу поняла, что под непритязательной внешностью скрывается редкий алмаз, который только и ждет, чтобы его отшлифовали, превратив в ослепительный бриллиант.
Он болезненно сжался, и я тут же пожалел о своих словах. Ведь вчера ночью она ему сказала в точности то же самое. Он молча уставился в окно. Мы были уже около библиотеки. Стрелка часов подползла к девяти — при желании еще можно успеть вовремя. Но я вдруг почувствовал, что не могу с ним расстаться таким образом.
— Я поеду с тобой до аэропорта.
— Опоздаешь на работу!
— Ничего страшного, — соврал я, — потом отработаю.
Мы долго молчали. Уже на подъезде к Квинсу он заговорил снова:
— Тебе тяжело от того, что я так часто уезжаю?
Если бы не вчерашний ночной разговор, я, может, еще и сказал бы правду: нисколько не тяжело, езди себе на здоровье. Это ведь наш образ жизни, мы все уже к нему привыкли. Но сейчас вдруг подумалось, что его присутствие в доме могло бы хоть немного восстановить прежнее ощущение порядка и безопасности.