Последний из ушедших
Шрифт:
Поздоровавшись, паша спросил:
— Все ли здесь мусульмане?
— Все, губернатор! — ответил старик Сит.
— А если все, то почему не посещаете мечети и не совершаете пяти намазов, как должно правоверным?.. — Начать разговор с укора — это было по меньшей мере невежливо.
— Почтенный паша, позвольте заметить вам, что аллах избавил голого от того, чтобы стирать белье. Мы бы пошли в мечеть, но там нет хлеба, чтобы унять голод, нет лекарства, чтобы погасить огонь заразы, испепеляющей нас.
Я сам удивился своему голосу. В нем звучала сталь, а моя правая рука стискивала рукоять клинка. Как в бреду расплывалось передо мной лицо
— Мы голодны, господин паша, — так перевел он содержание моих слов.
— С завтрашнего дня каждая семья будет получать по буханке хлеба, — торжественно изрек Омер-паша с такой благодетельной величавостью, словно впрямь с завтрашнего дня открывал перед нами ворота рая.
Ликующих криков паша не услышал, напротив, к нему подскочила похожая на больную птицу старуха Хамида и заклекотала:
— Чем может помочь один черствый хлеб? Без молока все дети погибнут!
«Экие неблагодарные», — и в глазах паши полыхнуло недовольство.
— Это не по-мусульмански, — взъярился он, — женщины не могут присутствовать, да еще без чадры, там, где собираются мужчины. Вы должны забыть порядки гяуров. Здесь не Россия! Пусть женщины немедленно уберутся отсюда!
— Сделай милость, господин, выслушай меня! — седобородый Соулах, сложив ладони, поклонился сановитому всаднику. — У нас, убыхов, есть своя святыня — всемогущая Бытха. Я имею честь быть ее верховным жрецом. Когда мы славим нашу святыню, совершая молитвы, женщины стоят рядом с мужчинами. Таков обычай! Мы унаследовали его от предков.
Когда Мзауч Абухба слово в слово перевел сказанное жрецом, паша повесил плеть на седло и, воздев руки к небу, взмолился:
— Ла илаха ила-ллахи… — И, прервав молитву, угрожающе крикнул в толпу: — Ступайте, нечестивые, в мечеть! Все ступайте! Искупайте молитвами грехи ваши, иначе вам рая не видать!
Меня начал душить гнев:
— Дайте нам возможность жить как людям на этом свете, а рай мы уступаем вам!
Мата снова изготовился к схватке, прикрывая меня, и я заметил недовольный взгляд отца: «Где твоя выдержка, сынок?»
Омер-паша, чье краснобайство я прервал, оглянулся. Верховой аскер рукоятью плети показал в мою сторону.
— Шайтан! — выругался самсунский губернатор и, сбросив личину благотворителя, объявил: — От имени великого султана, наместника аллаха на земле, я повелел занести в списки имена молодых людей, способных нести военную службу. Занесенные в списки будут призваны в армию. Кто пойдет в армию добровольно, получит вознаграждение, а его семья — покровительство государства.
Воцарилась тишина. Первым нарушил ее мой отец:
— Они хотят забрать наших сыновей! Лишить нас всякой надежды и опоры!
— Эх, Хамирза, — смалодушничал кто-то, — не отдашь подоб-ру сегодня — завтра силой возьмут. Меч власти длинный…
Люди были в замешательстве. Но тут перед Омер-пашой вырос Ноурыз. Воткнув короткий посох в землю и повесив на него свою шашку, он без обиняков на турецком языке отчеканил:
— Слушай, начальник, ваша райская земля не подошла нам. Или мы ее недостойны, или она недостойна нас. Половина приплывших сюда уже в могилах. Остальным уготована эта же участь. Слышишь, начальник: мы решили вернуться на родину!
Толпа замерла. Но слова Ноурыза, сына Баракая, не ошеломили Омер-пашу. Он, наверно, был подготовлен к такому требованию махаджиров и потому не раздумывал:
— Это невозможно! Была бы моя воля, но разве я властен отменить условия договора двух великих государств — Турции и России. Под нашим полумесяцем вы не пропадете. И пророк вначале был не признан. Ваши жертвы не будут забыты. Терпение — сестра удачи. Ла илаха ила-ллахи! Каждую пятницу не забывайте ходить в мечеть, очищайте души свои… — с этим напутствием, чуть погарцевав перед нами, Омер-паша пришпорил коня и рысью поскакал прочь.
За ним двинулся его конвой. Тучи пыли скрыли всадников. Люди стали расходиться в мрачной подавленности. Вскоре я, отец мой и брат оказались друг против друга. Отец проницательно взглянул мне в лицо. Я не выдержал и опустил голову:
— По твоим глазам вижу, что с Айшой беда! Рассказывай все как есть, пока мы одни… — И добавил, положив руку на плечо Маты: — Мужчины!
И я, ничего не скрывая, поведал о том, что стряслось. У отца задрожала челюсть, но других признаков того, что черная весть прострелила ему сердце, он не показал и даже снял руку с плеча Маты, опираясь лишь на самшитовую палку. А бедный мой брат — конечно, сказывалась его юность — разревелся, как маленький. Дав ему вволю излить слезы, отец голосом человека, превозмогшего самое страшное потрясение в жизни, сказал:
— Это горе, как тайну тайн, храните за крепостной стеной ваших зубов. Ни мать, ни сестры знать о нем не должны. Если узнают — это станет причиной их гибели. Ты, Зауркан, поспеши к ним и постарайся подлить масла в светильник их надежды. Ступайте, сыны мои!
Отец оставил нас с братом и двинулся на край каменистого дола, где росли редкие чахлые деревца. Он души не чаял в своей старшей дочери Айше. Она была первенцем в семье. И сейчас отцу необходимо было побыть одному, чтобы в тени пыльных ветвей оплакать ее. Он искал одиночества, которое приличествует раздумьям, молитвам и слезам.
Мата плелся за мной. Он уже не всхлипывал, а только вздыхал. Еще до своего ухода на поиски Айши я заметил, что он похудел, потерял покой и часто вскрикивал во сне. Я почувствовал, что его точит не телесный, а духовный недуг. Он страдал и не находил сил умерить муку, с которой и зрелому мужу не легко совладать. Стоило ему открыть рот, как то и дело слышалось: «Наши горы», «Наш двор», «Наша земля».
— В последнее время, — признался он, — недобрые сны мне снятся. Нынче ночью привиделось, будто с полным мешком кукурузы пришел я чуть свет на нашу старую мельницу. Гляжу: дверь распахнута, а на пороге — незнакомая серая собака и вот-вот метнется мне на грудь, чтобы вцепиться в горло. Лает, проклятая, а лая не слышно. Немая собака. Схватив камень, я швырнул его в собаку, и она отскочила в сторону. Вхожу на мельницу и дивлюсь: нижнее колесо крутится полным ходом, а жернова лежат без движения, и пыль на них в три пальца. А вместо деревянного корыта, куда должна ссыпаться мука, стоит черный гроб. Жуть меня взяла, выскочил наружу, а на дворе тьма, хотя минуту назад ярко светило солнце. В черном, как порох, небе вместо солнца виднелся тусклый круг, похожий на круг копченого красного сыра. Наверно, я кричал со сна, и отец разбудил меня…