Последний Конунг

Святому благоверному господину моему аббату Геральдусу, покорствуя воле твоей, отсылаю сию третью, остатнюю, часть писаний лжемонаха того, Тангбранда. В несчастливый же день обнаружил я в нашем книгохранилище те еще, первые, пергаменты! Да простится мне грех – любопытство и нетерпение, соблазнившие глаза мои на прочтение оных.

А

и в сих листах мне открылись лжесвидетельства, преискусно в сию повесть впряденные соблазнения ради легковерных читателей. Ибо змий сей, пригревшийся на груди у нас, клевету возводит и на братии наших во Христе, обвиняя в низости и нечестивости, и в бесстыдстве своем похваляет святотатцев и разбойников. А и пуще того – средь схизматиков Востока пребывая, не способен он обуздать свое жало змеиное.

Наипаче же прочего огорчительно, что сей лжемонах во Святую Землю ходил, совершил то паломничество, каковое является наибольшим желанием человека неимущего и недостойного, мне подобного. А что зрел он там, то порочит он нечестивым своим и языческим недоверием, тем желая сокрушить веру верующего в Слово Воплощенное. И вот, истинно сказано в Святом Писании: правда ложью обращается для злосердого и неверующего.

И преступно не менее прочего то его греховное словоизвержение, где касается он дел высоких, государственных. Ибо то есть посягательство на английский престол, и слова его посчитают изменою те, кому сии дела ведать положено.

А и хватит толковать о нем – да оставим сего благочестивейшего, да воздаст ему за все труды его наисмиреннейшие Суд Праведный.

И когда же придет конец лжи и козням самозванца сего? В страхе Божьем уповаю на его спасение, ибо не сказано ли, что и птаха малая не влетит в тенета без произволенъя Божьего, а когда Бог того пожелает, то и кончится все благополучием?

Этельред, ризничий и библиотекарь.

Писано в месяце януарии в год от Рождества Господа нашего одна тысяча семьдесят третий.

Император в дворцовом бассейне изображает кита. Окунется с головой, наберет в рот воды, потом вынырнет и выпустит фонтанчик. Я наблюдаю за ним краем глаза, не зная, что чувствовать – то ли презрение, то ли приязнь. В конце концов – человек-то он старый. Ему уже за семьдесят. И прикосновение теплой воды к прыщавой коже, равно как и ощущение невесомости, должны быть ему приятны. У него от болезни все тело, руки и ноги так раздулись, что даже ходьба вызывает боль. Я на прошлой неделе своими глазами видел, как после одной из их бесконечных церемоний вернулся он во дворец в таком изнурении, что рухнул на руки слугам, едва огромная бронзовая дверь затворилась за ним. А сегодня у христиан опять праздник, именуемый Великой Пятницей, и посему во второй половине дня должен состояться очередной императорский выход, и опять очень надолго. Так что, поразмыслив, я решил, что император вполне заслужил эти минуты расслабления, хотя видели бы его подданные, как он изображает кита в бассейне, вот было бы им диво, ибо большая часть их почитает басилевса посланником Бога на земле.

Я передвинул тяжелую секиру на плече – под древком на моей алой рубахе образовалось сырое пятно. Пот струйками сбегал из-под края железного шлема, украшенного затейливой золотой мозаикой. Жара в этой палате с бассейном нагоняла на меня сонливость. Я же старался не терять бдительности. Я – воин Этерии, императорского личного полка, моя обязанность – защищать жизнь басилевса Романа Третьего, правителя Византии, равноапостольного. С пятью такими же телохранителями из варяжской дружины я дал клятву оберегать императора от врагов, и он хорошо платит нам за это. У него есть все основания больше доверять нам, чем своим соотечественникам.

В дальнем конце бани толпится кучка

приближенных императора, человек пять-шесть. Они разумно держатся подальше от своего господина, и не только ради того, чтобы дать ему возможность уединиться, но еще и потому, что болезнь сделала его весьма раздражительным. Всем уже известно, что басилевс стал слишком вспыльчив. Любой пустяк, неподходящее слово или жест могут вызвать у него приступ гнева. Я уже три года служу во дворце, и на моих глазах он, прежде справедливый и щедрый, постепенно превратился в желчного и злобного старика. На тех, кто привык получать от его щедрот в знак благоволения богатые подарки, теперь он не обращает внимания либо подвергает опале. К счастью, со своей личной гвардией басилевс пока еще подобным образом не обращается, и мы по-прежнему отвечаем ему полной преданностью. Мы никогда не участвовали в заговорах и кознях, какие непрерывно плетутся разными группами царедворцев ради своей выгоды. Рядовые дружинники даже и языка их не знают. Старшинствуют над нами греки-патрикии, а младшие начальники и дружина набираются из северян, и между собой мы говорим по-норвежски. Придворный чиновник, имеющий титул великого толмача Гейтары, должен бы общаться с телохранителями, но это всего лишь пустое место, еще один пышнозвучный титул при дворе, зачарованном иерархией рангов и церемониями.

– Гвардеец! – окрик прервал мои размышления.

Окликнул меня один из придворных. Я узнал хранителя императорской чернильницы. Сей пост, несмотря на свое пышное наименование, был и вправду из наиважнейших. По должности хранитель должен подавать пузырь с чернилами всякий раз, когда басилевс желает подписать какую-либо государственную грамоту. На самом же деле он служит личным письмоводителем императора. Этот пост открывает ему свободный доступ к особе императора – преимущество, какого нет даже у высших сановников, коим приходится получать предварительное разрешение, чтобы предстать перед басилевсом.

Хранитель вновь поманил меня рукой. Я взглянул на басилевса. Роман по-прежнему плескался и пускал струйки в бассейне, закрыв глаза, совершенно ублаготворенный в своем теплом водяном мире. Бассейн недавно углубили в середине, но все равно он довольно мелкий – везде можно достать ногами до дна, не погрузившись в воду с головой. Никакой опасности, похоже, нет. Я подошел к хранителю, он подал мне пергамент. Мелькнула императорская подпись пурпурными чернилами, и хранитель жестом показал, что я должен отнести свиток в соседнюю комнату, небольшой покой, где ждали нотариусы.

Использовать гвардейца как слугу – в этом нет ничего необычного. Дворцовые чиновники столь заботятся о своем достоинстве, что почитают унизительными для себя самые простые действия – скажем, своими руками открыть себе дверь или самому отнести куда надо свиток. Потому я взял пергамент и, подойдя к двери, еще раз глянул через плечо на бассейн – басилевс блаженствовал, наслаждаясь купаньем.

В соседней комнате меня ждал орфанотроп, то бишь попечитель городского сиротского приюта, заведения, каковое содержится за счет имперской казны. Впрочем, и этот титул ни в малейшей степени не отражал его истинного значения. Орфанотроп Иоанн прослыл самым могущественным человеком в империи, не считая басилевса. Сочетание лукавого ума и искусного рвения позволило Иоанну преодолеть все ступени имперской иерархии и стать по сути, пускай не по титулу, первым сановником империи. Этого худощавого человека с длинным лицом и глазами, глубоко сидящими под удивительно черными бровями, все боятся, А еще у него не растет борода, он – евнух, скопец.

Я встал перед ним по стойке «смирно», но чести не отдал. Гвардеец обязан отдавать честь только басилевсу и ближайшим членам императорской семьи, а орфанотроп Иоанн родился явно не в пурпуре. Его род вышел из Пафлагонии, что на берегу Черного моря, и говорят, будто, поселившись в Константинополе, они стали менялами. А еще говорят, будто они чеканили фальшивую монету.

Я отдал пергамент, орфанотроп просмотрел его, а потом сказал мне медленно, произнося каждое слово нарочито четко:

– Отнеси это логофету казначейства.