Шрифт:
Глава 1
Теснота, смрад, почти полная темнота — к этому он уже привык за время плена у Старков. Вот разве что в клетке посреди лагеря было не так темно, но там были другие "прелести". Все можно перенести. Кроме одного — слабых, едва различимых стонов Серсеи.
Из всех многочисленных прегрешений сестры сейчас Джейме больше всего злился на эти звуки. Хотелось орать: "Заткнись! Заткнись уже наконец!" — как изредка орала сама Серсея от усталости и отчаяния, когда у детей резались зубы, и она не спала ночами. Так злиться можно только на тех, кого по-настоящему любишь. И чем сильнее любишь, тем сильнее злишься,
Серсея снова застонала, и Джейме сцепил зубы, лишь бы не выпустить заветное "Заткнись!" наружу. Если бы она помолчала хоть немного! Не заставляла с каждым болезненным вздохом чувствовать себя никчемным и беспомощным. И в то же время перестать слышать ее стоны он боялся до шума в ушах и темноты перед глазами. Если Серсея замолчит, значит — все кончено.
Умом он понимал — так было бы лучше. Даже если бы его оставили здесь, рядом с ее гниющим трупом, как сама Серсея поступила с Элларией Сэнд. Тихо умереть во сне, не дожидаясь неизбежного "дракарис", когда их ребенок покинет утробу матери и перестанет быть живым щитом — для Серсеи это было бы облегчением. Но он не мог заставить себя смириться с этой мыслью. Стоило только представить, что Серсея не дышит, что биение сердца, которое он часто чувствовал рядом, порой принимая за собственное, прекратилось — и мир останавливался.
Как ни просила его Серсея исполнить старое глупое пророчество — прекратить мучения, как ни подставляла тонкую шею под здоровую левую руку, Джейме не мог этого сделать. Сам не знал, почему. Ребенок? Глупости! Ребенка не ждет ничего хорошего в мире, в котором они его оставят. Он знал, что выторговав жизнь этому младенцу, обрек его на судьбу, полную страданий. И сделал это сознательно. Ради Серсеи.
Это нельзя было даже назвать любовью. Его чувства к Серсее были похожи на древнее темное колдовство, из тех проклятий, что подавляют волю. Будто он один из бессмысленных вихтов, повинуясь неизвестно чьему приказу, существует с единственной целью — защищать Серсею, делать ее счастливой. Любой ценой.
Защищать Серсею… Да, какой бы опасной она ни казалась другим, какой бы сильной ни считала себя сама — для него Серсея всегда была хрупким нежным существом. Прекрасный цветок — со смертоносным ядом в каждом лепестке.
Когда-то ему нравилось ощущение собственной силы на фоне ее хрупкости, но сейчас, под участившиеся к рассвету болезненные стоны, хотелось побыть просто человеком. Орать во всю глотку — от усталости, безнадежности, от страха перед будущим. Но рядом с Серсеей нельзя. Рядом с Бриенной… Пожалуй, рядом с ней можно было бы.
Леди Бриенна Тартская. Вернее — сир, он сам же и посвятил ее в рыцари. А потом поступил… Ну да. Как он обычно поступает. Как типичный негодяй — берет, что захочется, и не думает о последствиях. Человек без чести. Ему к этой глупой кличке не привыкать, она уже не задевает. Почти. А обесчещенной, если история всплывет, назовут Бриенну. И от этого было неожиданно больно.
И все же, несмотря на уколы совести, воспоминания о Бриенне были тем единственным, что поддерживало его все последние недели. Или уже месяцы? Он потерял счет дням. Злая насмешка судьбы — в плену у Старков он выживал мыслями о Серсее. А сейчас, деля с сестрой каменный мешок камеры и тощий соломенный матрас, он жил памятью о Бриенне. Даже теми днями, когда она тащила его на привязи со связанными руками и делала вид, что его насмешки ее не задевают.
Бриенна… Интересно, знает ли она? Жив ли еще глупец Сноу? Второе маловероятно, учитывая, как изменились условия их содержания, а
Узкий луч восходящего солнца пробился сквозь крошечное окошко в массивной двери. Полчаса на рассвете — вот и все время, когда они могли видеть солнце. Вернее, он мог. Серсея всегда спала утром. Да и на протяжении дня тоже — разве что просыпалась ради крошечных порций еды, которую поглощала с жадностью, наплевав на гордость. Ребенок требовал своего, живот уже начал оформляться, и Серсея была постоянно голодна. Джейме отдавал ей половину своей порции, но знал, что этого недостаточно…
Поначалу все было не так плохо. Когда он только явился на суд над Серсеей, в сдавшемся на милость Таргариенов городе его принимали с должным почетом — как одного из участников Битвы с Королем Ночи. И на суд пустили без возражений.
Серсея вела себя как обычно — отвратительно. Будто не понимала, что насмешки над победителями и кривляние унижают лишь ее саму. Хохотала как безумная, потешаясь над выплывшим из-за писем Вариса наружу фактом: Джон Сноу — тоже Таргариен, законный наследник Железного престола. Будто лишившись последних крох инстинкта самосохранения, дразнила Дейенерис тем, что та наверняка спала с собственным племянником, и тем, что северянину на престоле Вестерос будет рад больше, чем чужестранке-Таргариен…
Наверняка, Дейенерис казнила бы ее, не дожидаясь окончания суда, если бы Джейме не попросил слова. Если бы не сказал, что просит судей дать ему возможность разделить с сестрой любую кару, какую ей назначат, в обмен на жизнь ее ребенка. Их ребенка — он даже не стал отпираться. Вместе грешили, вместе отвечать. После этого Серсея заткнулась. Посмотрела на него затравленно. Не сказала ни слова о его поступке, ни тогда, ни позже.
Джон Сноу на его словах встал, будто желая отговорить, но тоже — промолчал. Зато заговорил, когда Дейенерис попыталась насмехаться над самим Джейме. Кажется, впервые показал королеве зубы прилюдно — посмел возражать. Перечислил какие-то достоинства Джейме, подвиги в Битве, о которых он сам не очень-то помнил. Вынудил королеву Таргариен принять условия Ланнистера. Может, именно это и стало первой трещиной в отношениях Сноу с гордячкой Дейенерис?
Первое время их с Серсеей жизнь едва ли можно было считать настоящим заточением осужденных на смерть. Их держали в просторных соседних камерах и позволяли видеться на ежедневных прогулках. Кормили не то чтобы роскошно, но не хуже, чем солдат под его командованием когда-то. Но это длилось лишь первые три недели. Затем, посреди ночи его грубо выдернули из постели, не дав толком одеться. Выволокли из камеры к перепуганной, пусть она и пыталась это скрывать, Серсее — та тоже осталась в одной ночной рубашке. В ответ на их вопросы лишь сыпались оскорбления и насмешки.
Их бросили в эту темную, затхлую, пусть и продуваемую насквозь ветрами камеру на вершине одной из башен, вопреки традиции не посадив в подвальные темницы. Оставили трястись от холода и неизвестности до утра. А утром явилась Дейенерис, и все стало понятно.
Джейме и раньше слышал разговоры, что младшая Таргариен может повторить судьбу своего безумного отца, но не придавал этому значения. Его в тот момент занимали другие вещи. Но увидев королеву тем утром, ее взгляд… Джейме хорошо его помнил — именно такой взгляд был у Эйриса за минуты до того, как Джейме вонзил ему клинок в спину. И сделал бы это снова. И жалел только об одном — что не может повторить это с Дейенерис.