Последний Легат
Шрифт:
Рабыня, невысокая девушка в короткой тунике, кивает. Хорошенькая. Только смотрит не на меня, а на Арминия. Еще бы. Он красавчик, наш варвар. Друг римского на-ро-да.
Черт. Я завидую. Пьяная зависть, вот что это. Я еще не настолько напился, чтобы не понять.
Иду в латерну. Коридор качается, пол пытается ускользнуть. Мне приходится каждым шагом припечатывать его, чтобы сохранить равновесие. Я римский патриций, легат Семнадцатого…
Едва не сношу плечом стойку со светильником.
— Господин? Вам плохо?
Где-то слышны звуки совокупления — громкого, бесстыдного. Туника рабыни отходит от шеи, я смотрю в темный проем ворота.
— У меня погиб брат, — говорю я зачем-то. — Вот и все. Все, маленькая красотка.
Я протягиваю руку и обнимаю ее за талию. Притягиваю к себе — она отклоняется, но не делает попыток освободиться. Еще бы. Рабыня должна подчиняться хозяину и его друзьям. А разве я сейчас не друг Вара?! Как все эти громогласные варвары там, в триклинии?
Друг. Конечно, друг.
У нее смешной маленький нос с веснушками. Губы — я наклоняюсь и целую ее — мягкие и вкусные. Она покорно подчиняется, даже когда я забираюсь ладонью ей под тунику. Тело горячее и гладкое — одновременно.
Я нахожу ее маленькую грудь и сжимаю в ладони. Рабыня охает. Она как-то смешно, по-детски, сопит.
— Господин… — шепчет она, пытаясь сдвинуть меня с места, — не здесь… туда…
Я мну ее грудь и чувствую, как злость проходит. Остается только усталость.
Я отпускаю маленькую рабыню и прислоняюсь спиной к стене. Откидываю голову, затылком упираясь в мрамор. Блаженный холод.
— Господин, я вам… — Она чуть не плачет. Не угодила, что-то там еще. Боится.
— Все хорошо, — говорю я. — Как тебя зовут?
— Климентина, — говорит она. — Я… могу…
Я зажмуриваюсь, открываю глаза. Отстраняю ее, сползаю по стене, сажусь на пол. Спину холодит — то что надо. Нет, не совсем…
— Господин… — Рабыня смотрит на меня сверху.
Я беру Климентину за запястье — оно тонкое и горячее — и прикладываю ее ладонь к своему лбу. Закрываю глаза. Прохлада идет от тонких пальцев. Спокойствие.
— Вот так хорошо, — говорю я.
Нет. Не совсем то, понимаю я. Пальцы ее суховатые и горячие, как горящие палочки. Осиновые веточки, почем-то думаю я. Убираю ее ладонь со лба.
— Все. Иди. Мне нужно побыть одному.
— Господин… я…
— Иди, Климентина. Спасибо.
Она кивает и убегает. Еще некоторое время я слышу ее шаги, потом все затихает — и я слышу только пьяные выкрики в триклинии. Вокруг ночь. Дворец Вара. Пол пытается иногда уехать из-под меня, покачивается, как палуба корабля.
Меня никогда
Я встаю. Кажется, пора найти латерну.
Когда я возвращаюсь, в триклинии стоит мертвая тишина.
Они стоят напротив — седоволосый уродливый Сегест, царь хаттов, и высокий красивый Арминий, царь херусков. Друзья римского народа, граждане Рима.
Варвары, готовые поубивать друг друга. Варвары, которым даровано римское гражданство.
Это обычный шаг, чтобы принести Pax Romana — Римский мир в завоеванную провинцию.
Сегест кипит от ярости, Арминий спокоен.
— Ты искалечил моего человека, — говорит Сегест медленно.
Глаза его сверкают. Он покачивается, лицо потемнело. Кажется, германский вождь выпил слишком много римского вина.
— Я заплачу виру, — говорит Арминий ровным голосом.
Я снова восхищаюсь царем херусков. Он держится как древние патриции.
— Вира! — с презрением говорит Демериг. — Кому нужна твоя вира! Даруг был воином, теперь он даже задницу подтереть не в состоянии. Ты лишил меня хорошего воина!
Кажется, разговор идет о знакомом мне типе — с которым я едва не схватился на рынке. Что ж… возможно, Арминий, вытаскивая меня из проблем, нашел проблемы для себя.
— Приношу свои извинения. — Голос Арминия по-прежнему ровен.
В Риме бы сказали — прекрасное воспитание. И голос крови, несомненно. Только в этом варваре нет ни капли крови Ромула.
— К Локи твои извинения! — срывается Сегест.
— Ну зачем же так кричать? — холодно спрашивает Арминий. — Я и так прекрасно тебя слышу, благородный Сегест.
Как же они не любят друг друга! Я смотрю на словесную схватку двух варварских царей и икаю. Про… ик!.. клятье. Этого еще не хватало.
Квинтилий Вар поднимается на ложе, делает жест начальнику охраны — пропретору положена центурия личных преторианцев, — тот кивает. Понятно. Исчезает в дверях.
— Ты выскочка, — говорит Сегест на плохой латыни. Он уже взял себя в руки, но в голосе германца дрожит ярость. — Ты всегда протягиваешь руки к тому, что не твое. Думаешь, я не знаю, чем ты занимаешься?
— Правда? — Арминий спокоен. — Что ты имеешь в виду, благородный Сегест?
Действительно, что он имеет в виду? Я задумываюсь.
Его голос ровен и спокоен. И только в слове «благородный» проскальзывает ирония, которую, возможно, противник не заметит. Нет, замечает.
Пока Сегест багровеет и злится, я наливаю себе вина из ближайшего кувшина, как следует разбавляю его водой — она льется мимо, заливает скатерть и стол. Свою салфетку я оставил где-то на ложе. Ну и Тифон с ней.
Поднимаю чашу и пью.