Последний маршал
Шрифт:
Как это я вспомнил? Действительно, генерал армии Киселев был последним, кому присвоили звание Маршала Советского Союза. Если не ошибаюсь, Пугачева — последняя народная артистка Советского Союза, ну а Киселев — маршал. Бывает же!..
Все находилось рядом, как в нормальной деревне. Элитные дома на Фрунзенской набережной стоят недалеко друг от друга, так что ловить такси чтобы добраться до дома Киселева, мне не пришлось. Через три минуты интенсивной ходьбы я был в нужном мне подъезде.
Здесь дежурным по подъезду
— Напомните мне, пожалуйста, номер квартиры маршала Киселева, — попросил я его.
Он недоуменно посмотрел на меня поверх очков.
— А вы, простите, по какому вопросу? — спросил он в свою очередь меня.
— Не понял, — сказал я ему. — Вы дежурный по подъезду или секретарь Совета безопасности?
В моем голосе было достаточно металла, чтобы поставить его на место. Он пожал плечами.
— Пятьдесят пятая, — буркнул тут же и, раскрыв какой-то роман, уставился в него.
Похоже, эти дежурные — самые читающие люди в нашей самой читающей в мире стране.
— Этаж?
— Седьмой, — не отрывая от книги глаз, ответил он: пошел ты, мол…
И я пошел.
Да, никто пока официально не поручал мне этого дела, но и медлить было нельзя. Даже если впоследствии Меркулов поручит разобраться со всем этим кому-то другому, я всегда смогу поделиться своими соображениями, которые — в этом не было сомнений — возникнут у меня после разговора с Киселевым. По свежим следам.
Степан Алексеевич Киселев, последний, как уже заметил, Маршал Советского Союза, встретил меня на пороге своей квартиры так, будто давно дожидался моего прихода. Взглянув на его лицо, я понял, что Анастасия Дмитриевна была права. Пусть меня уволят, если сегодня вечером он не дрался.
Нет, конечно, нельзя сказать, что дверь его квартиры была так уж гостеприимно распахнута передо мной. Но она отворилась буквально через десятую долю секунды после того, как я нажал кнопку звонка. И красное, возбужденное, в капельках пота лицо нависло надо мной.
Я не отшатнулся: что я, возбужденных физиономий никогда не видел?
— Здравствуйте, — сказал я максимально приветливо.
Выражение лица не изменилось.
— Что надо? — отрывисто спросил Киселев.
— Можно войти? — поинтересовался я.
— Кто вы? — Он не спускал с меня настороженного взгляда.
Я снова вспомнил о своем удостоверении и, выругавшись про себя, сказал:
— Степан Алексеевич! — И подумал: сейчас ты забудешь про все документы мира, старый козел! — Михаил Александрович Смирнов попросил меня передать вам привет.
Я все еще мысленно аплодировал самому себе, восхищенный собственной сообразительностью, когда вдруг понял, что моя сверхкаверзная тирада произвела на хозяина вовсе не то впечатление, на которое я рассчитывал.
Он не вздрогнул, не закрыл лицо руками, не упал на колени и не зарыдал. Он отошел в сторону, разрешая мне войти в квартиру, и проворчал, как мне показалось, с заметным облегчением в голосе:
— Опомнился, старая калоша. Всегда так: сначала хочет по мозгам получить и только потом начинает соображать. Но сегодня я больше к нему не пойду.
Мне стало совсем интересно. Если он притворяется, то театр в его лице потерял очень много. Бездарных маршалов у нас — пруд пруди, а вот хороших актеров остается все меньше и меньше. Я так думаю.
Но, слава Богу, я вошел в квартиру, теперь можно было взяться за хозяина всерьез.
Степан Алексеевич был в самой вульгарной пижаме из тех, какие мне доводилось видеть. Не удивлюсь, если куплена она была лет сорок назад на какой-нибудь Тишинке. Полосатая и широкая, она навевала воспоминания о первых послевоенных фильмах. Но лицо маршала выдавало волнение, которое, впрочем, теперь было не таким уже сильным, как в ту минуту, когда он открыл мне дверь. И это тоже настораживало. Если ты не убивал, то почему все-таки волнуешься?
И действительно, судя по всему, Степан Алексеевич не пребывал в панике, но возбуждение его до конца не проходило, это было видно и невооруженным глазом. Он ходил по комнате, меряя ее огромными шагами, размахивая руками, но вовсе не был похож на человека, которого застали на месте преступления. Он был просто чем-то очень сильно раздражен, но на чистосердечное признание мне рассчитывать не приходилось. Я еще не совсем понимал, в чем тут дело, ясно было только одно: я поступил очень правильно, что не стал никого ждать и пришел сюда. Видно, что Степану Алексеевичу есть о чем рассказать.
Он вдруг резко остановился и с недоумением посмотрел на меня: а что это, мол, ты здесь делаешь, любезный? И он таки был прав, потому что, размышляя и наблюдая за ним, я молчал и не спешил объяснять, что стоит за приветом от Смирнова. Пора было нарушить затянувшееся молчание, что я и не преминул сделать.
— Разрешите представиться, — сказал я. — Александр Турецкий.
— Киселев, — буркнул он недовольно.
— Старший следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры, — добавил я, несколько неловко себя при этом чувствуя.
Он снова с недоумением уставился на меня.
— Кто?
— Что — кто? — переспросил я довольно глупо.
— Кто — старший следователь?
— Я.
— Ага, — сказал он озадаченно и замолчал.
Я тоже молчал.
— Ну? — сказал он наконец.
Настроение у меня было в высшей степени скверным. Не знаю почему, но я понял уже, что этот человек не убивал Смирнова, и тем не менее получалось так, что никто, кроме него, не мог это сделать. Два противоречивых чувства не давали мне сосредоточиться. Борьба противоположностей никак не могла обрести свое диалектическое единство.