Последний маршал
Шрифт:
— Эй, эй, эй, только ты ее вымой хорошенько с мылом, — предупреждал Эдик, стоя в дверях и глядя на пышную Магаданшину задницу, обтянутую вязаной домашней юбкой. — Безрукий в этой кастрюле бурду для своих гадов варит!
— Он и сам из этой кастрюли жрет!
— Из этой? — В голосе Эдика послышалась гадливость. — Значит, этот идиот сам жрет то, что котам варит. Тьфу!.. Лучше бы ты мне не говорила.
— Да ладно, какой кашерный! — кокетливо сказала Магаданша, поглядывая на Эдика через плечо.
Пока они там были заняты шуры-муры, Волоха быстро снял рубашку и отстегнул портупею. Пистолет его лежал там, где он его вчера положил, — на кушетке под подушкой. Слава Богу, что Лапшин
С улицы на верандочку зашел Малек.
— Что сегодня на ужин? — заглянул он Магаданше под руки. — Опять макароны? Ты бы хоть раз гречки сварила, в ней железа много.
Глава 18
НАСИЛИЕ
Волоха снял кроссовки и, сам еще не зная зачем, проскользнул по лесенке наверх, в мансарду. Женщина еще спала, но первый, мертвый неподвижный сон уже проходил, она начинала ворочаться и шевелить губами во сне. Волоха присел у нее в ногах, снял с нее туфли и бросил под кровать. Когда-то он слышал от умных людей, что в женщине настоящая породаопределяется не по лицу, не по одежде, даже не по рукам, хотя руки — это основное. Прежде всего надо посмотреть на ее ноги, на пальчики ног. Если они ровные, как у младенца, а не кривые, скрюченные, изуродованные плохой обувью, съеденные грибком, — тогда это порода. Такая женщина никогда, ни разу в жизни не носила дубовые туфли из кожзаменителя, не втискивала ногу в обувь, на полразмера меньше нужной, потому что нужного не смогла достать, не одалживала у подружек, не подкладывала вату в носы туфель, как делали почти все девки в его деревне, идя на танцы.
У этой были нежные на ощупь, розовые пяточки. Волоха взял ее ступню в свою ладонь. У нее были ровные и твердые, как молодые опята, белые пальчики. Узкая щиколотка. Прохладная гладкая кожа на ногах, без всяких признаков выбритой щетины. Круглые узкие коленочки, под правой коленкой — старый белый шрам с точками швов, — ага! где это тебя угораздило так ее распороть? Хулиганкой была в детстве? с велосипеда упала?
Волоха согнул ее ногу в коленке и поставил, придерживая за щиколотку. Между пыльным сенником и шелковой юбкой обнажилась белая тыльная сторона бедра.
Волоха, как все деревенские парни, долгое время, до самой армии, испытывал перед городскими женщинами страх. Он столбенел, когда с ним заговаривала городская, отводил глаза, хмурил лоб, делал скучное лицо и, глядя в сторону, мямлил в ответ что-нибудь односложное: «Ага… Але… Тудой идзите».
Самая зачуханная городская чувырла убивала его на месте своим раскованным и чистым русским языком, в то время как он, всю жизнь прожив в деревне Голынь, колхоз «Принеманский», как физического уродства — горба или хромоты — стыдился своего белорусского «колхозного» акцента. «Колхозный» язык приковывал его к деревне, деревня — к беспросветной темноте и бедности, к алкоголичке-матери, доярке, к гулящим сестрам, к пьянству и дикой бедности… И еще долгое время после армии, которая кончилась для него «зелеными елочками» — дисциплинарным батальоном, он робел перед городскими женщинами, которые одним словом, одним взглядом вызывали в нем чувство неполноценности. На ученом языке такое чувство называется комплексами, но Волоха таких умных слов не знал, а просто довольствовался босявками, которые к тому же сами к нему на шею вешались.
Но эта спящая красавица не вызвала в нем обычного замешательства. Она была такой мягкой, покорной, податливой, доступной, что у Волохи вдруг
Он затаил дыхание и внимательно посмотрел ей в лицо — ему показалось, что ресницы ее дрожат, что она готова открыть глаза и улыбнуться ему заманчиво и пригласительно. Волоха придвинулся к ней поближе, двумя пальцами расстегнул верхнюю пуговичку на блузке. Обнажилась темная ложбинка между ключицами. Расстегнул вторую пуговичку — показались округлые холмики, стиснутые черным кружевом атласного бюстгальтера. Когда-то тот же спец, что объяснял ему значение женских ножек, говорил: «Какая грудь должна быть у настоящей женщины? Такой, чтобы могла поместиться мужику в ладонь, иначе это уже корова будет, а не женщина». Волоха, уверенный, что красавица не спит и все чувствует, положил руку ей на грудь. Грудь вошла в его ладонь как влитая, как под его мерку сделанная. Вот только женщина не хотела открыть глаза.
Волоха осторожно оттянул ее верхнее веко и увидел голубоватый белок в розовых жилках. Женщина спала глубоким сном и не подозревала, что вокруг нее происходит. Волоха опомнился. Застегнул на ней блузку, прикрыл юбкой коленки.
— Кыца-кыца-кыца! Сидор! Сидор! — донесся с улицы тоскливый зов Безрукого.
Волоха подошел к пыльному оконцу, заплетенному паутиной. Безрукий тащился по дороге с горочки, перекосившись на один бок, — волок на левом плече торбу, из которой выглядывали горлышки бутылок и трехлитровик молока, прикрытый капроновой крышкой. Безрукий припадал на одно колено, как в реверансе, заглядывал под кусты и заборы.
— Сидор, Сидор! Иди домой! — разносился окрест его голос.
Солнце собиралось садиться за лесом, по небу разливалось красное зарево заката. Низко над огородами, почти касаясь острыми крыльями картофельных рядов, выписывали виражи черные ласточки.
«Завтра будет дождь», — отметил про себя Волоха по многолетней деревенской привычке. Отойдя от окна, он еще раз посмотрел на спящую. Та зашевелилась, пытаясь поменять положение рук, но не смогла — запястья сжаты «манжетами». Потом она перевернулась на бок, лицом к стене, подтянула под себя коленки и снова затихла.
Волоха сошел вниз и, чтобы не нарваться на Лапшина, залез в подпол, где в углу за дощатой загородкой лежала проросшая картошка. Из подпола дверь вела во двор по другую сторону дома. Там Волоха забрал у Безрукого торбу с водкой и понес в дом.
Заслышав хозяина, к Безрукому со всех сторон катились пестрыми клубками коты и собаки, а он наливал им молоко из трехлитровой банки в плошки и миски, стоящие вдоль стены.
— Ты где был? — подозрительно зыркнул Лапшин на Волоху.
— Гулял.
— Гулял! Помнишь, что я сказал? Свайку держи, раз приспичило, а к ней не подходи. Сейчас хозяин звонить будет.
Волоха молчал, вяло поводя плечами.
Ужинали за низким столиком, сооруженным из бочонка, накрытого листом фанеры. Из всех признаков цивилизации у Безрукого имелось одно электричество и, как следствие, черно-белый телевизор «Горизонт».
— Прими качан, не стеклянный! — время от времени покрикивала Магаданша на кого-нибудь, заслонившего от нее светоч культуры. В свободные вечера она урывками смотрела «Санта-Барбару». Она сидела вполоборота к телевизору, закинув полные ноги на табурет напротив и широко разведя коленки. Под короткой юбкой между ляжками на черных колготках расползлась дырища, сквозь которую просвечивалась полоска трусов. Магаданша видела, что от такого обзора сидящий напротив Малек впадает в гипнотический транс, и только ухмылялась — Малек ей был не нужен, прицел она держала на Эдика.