Последний маршал
Шрифт:
Таня уже с проходной заметила на стоянке машину «Волгу», посланную Турецким. «Волга», видимо, только что подкатила, потому что шофер даже не выключил мотор. Подойдя ближе, Таня увидела, что за рулем сидит женщина, а на заднем сиденье — молодой, коротко стриженный парень в джинсовой рубашке. Открыв заднюю дверцу, она наклонилась к нему:
— Вы от Турецкого?
Парень окинул ее с ног до головы быстрым внимательным взглядом.
— Зеркалова?
— Да.
— Садитесь.
Он отодвинулся в конец заднего сиденья. Придерживая сумочку, Татьяна уселась с ним. Машина сразу же тронулась с места. Таня чуточку приподнялась, расправляя под собой шелковую юбку. Ее сосед покосился на этот женственный жест, и Татьяна улыбнулась ему,
Развернувшись на кольцевой, машина въехала на мост.
— А почему не в центр?.. — Таня не успела договорить, почувствовав острый укол в левом плече. Она ахнула от боли, хлопнула рукой по плечу, прогоняя невидимую пчелу. — Меня что-то ужалило! — воскликнула она, резко поворачиваясь к своему соседу, но уже не смогла его увидеть. Перед глазами закачалось темное облако, дыхание ее замедлилось, глаза закрылись. Таня упала ничком на колени мужчины.
— Готово? — не оборачиваясь, спросила сидевшая за рулем женщина.
— Отключка, — подтвердил напарник, проверив у Тани на шее пульс.
Женщина прибавила скорость. Машина мчалась по Ярославскому шоссе, стараясь как можно скорее вырваться за Московскую кольцевую.
Эдик Лапшин вышел на крыльцо, глянул на желтую песчаную дорогу, аппендиксом отросшую от шоссе к дачному поселку. Пустую дорогу вразвалочку переходило стадо гусей, направляясь к Клязьме. Безрукий с потерянным видом заглядывал под каждый куст и время от времени жалобно выкрикивал:
— Кыца-кыца-кыца! — звал своего любимого кота, рыжего Сидора, пропавшего без следа вчера вечером.
«Волги» не было.
Эдик с удовольствием посмотрел на свои увесистые золотые часы «Ситизен» и одновременно с неудовольствием подумал, что Волоха и Люська-Магадан запаздывают. Он рассчитывал, что они привезут Зеркалову к половине третьего. Сейчас блестящие лучики-стрелки показывали пять минут четвертого, и Лапшин нервничал, все ли получилось так, как он спланировал. Вдруг Зеркалова оказалась не так проста, чтобы клюнуть на примитивнейшую, если уж говорить откровенно, удочку? Или они не застали ее на работе и, забыв про все инструкции, остались ждать на стоянке возле проходной, мозоля глаза сидящим в будке омоновцам?
«Вот жиды! — в который раз подумал Эдик о заказчиках и своих непосредственных хозяевах. — Говорил же им, нужен второй сотовик! Козлы…»
Эдуард Яковлевич Лапшин по паспорту числился гражданином Израиля, хотя вся его трудовая деятельность протекала в основном на территории Советского Союза, а позже — Российской Федерации. Исторической же родиной Эдик считал город Киев. «Из города Киева, из логова змиева», — цитировал Эдик запавшую в душу фразу неизвестного ему поэта, когда рассказывал о своем прошлом. Прошлое это представало перед ним в виде трехкомнатной квартиры сталинской постройки на Крещатике, фотографии деда в форме красноармейца, в буденовке со звездой и доставшихся от того же деда в наследство серебряных окладов от икон Богородицы и Николы Чудотворца. Куда сами иконы подевались, он не знал. Обзаведясь еще во время оно израильским паспортом и пожив некоторое время в земле обетованной, Эдик приобрел дурную привычку всех сквалыг называть жидами. Делал он это безо всяких расовых предубеждений — просто констатировал факт.
Хозяева разорились только на один сотовый телефон, да и то потому, что так им самим удобнее ловить Лапшина, где бы он в этот момент ни находился, в лесу или в сортире. А вот как Эдику контролировать своих легионеров — на это хозяевам было глубоко наплевать.
На данном этапе в подчинении у Лапшина находилось двое. Люську он в этот список не вносил. Магаданшу он знал как самое себя, знал ее мужа, с которым еще лет семь назад вместе сидел, и уважал Магаданшу по максимуму, насколько вообще мог уважать Евино отродье. Баб, считал Эдик, можно использовать
В подчиненных ходили сопляк-кореец, которого Эдик выводил в люди, и Волоха — с ним Эдик работал давно. Он не любил новых людей вокруг себя. Но в последнее время Волоха начал Эдика раздражать: слишком стал самостоятельным.
Эдику недавно перевалило за сорок, и хотя он чувствовал себя в расцвете, все-таки не мог не замечать, что ему в затылок уже дышат, наступают на пятки подросшие молодые бычки в черных кожаных куртках. Лапшину с ностальгией вспоминалось его поколение. А эти, нынешние, того и гляди тебя сметут с корабля истории в гнилую яму два на полтора.
Глядя, как Цой, сосредоточенно уставившись в пространство над Клязьмой, утрамбовывает пятками плешь во дворе, сопит и делает плавные пассы руками в сторону невидимого врага, Эдик плюнул про себя. Здоровенный лоб, а предел мечтаний — черный «БМВ» последней модели и две блондинки зараз. Двадцать три года, а уже пушка на боку. А когда сам Эдик впервые заимел свою пушку? Подумать страшно, ведь обходился же одной собственной головой да руками. Но, взявшись за воспитание Цоя, он видел, что Цой — малек по натуре был, есть и будет и в акулу ему никогда не вырасти. Оставляя такого малька у себя за спиной, Эдик, по крайней мере, мог жить спокойно, не опасаясь, что его сожрут. Этот не сожрет, думал он, фантазии не хватит.
— Эй, Малек! — окликнул корейца Эдик.
Цой услышал и повернулся к Лапшину, сопя и раздувая ноздри, лоснясь от пота, словно бронзовый.
— Кончай мелькать. Подымись на шоссе, погляди: не едут?
— А Безрукий не может посмотреть?
— Я тебе сказал! — нахмурился Эдик.
Малек не стал спорить, ополоснулся под железным рукомойником, прибитым к доске парника, и, не вытираясь, влез в спортивную куртку, привычным жестом засучив рукава выше локтей.
С шоссе на въезде в поселок открывался обзор километров на пять вокруг. Шоссе плавно спускалось с горочки и там, внизу, катилось серыми асфальтовыми волнами. Подъезжающий к дачам автомобиль то взмывал на гребень волны, то исчезал в низинке и был виден как на ладони. Но сейчас дорога была пуста, над размякшим от жары асфальтом колыхалось марево.
Лапшин со своими бандитами жил на даче у Божьего одуванчика по прозвищу Безрукий. Мужичонка и вправду был сухоруким, правый рукав его френча болтался как пустой, и из рукава выглядывала не кисть, а серая воронья грабка со скрюченными пальцами. Безрукий устраивал Эдика по всем параметрам: одинокий, малообщительный, не в свое дело не лезет, ходит себе как тень. А не устраивал Эдика только один факт: Безрукий был идиотом. То есть не клиническим шизоидом с отвисшей слюнявой хлеборезкой, а просто придурком по жизни: он держал в доме кошачий питомник. Любой кретин, подобравший на улице хворого, вшивого, с гниющими глазами кота в лишаях, мог привезти его к Безрукому, и идиот с умилением принимался выхаживать паскудного паразита. Иногда кошек привозила из Москвы засушенная мумия с нарисованными тушью жирными бровями. Телефон мумии печатался в рекламных газетах в рубрике «Животные» под слезливой просьбой не выбрасывать мохнатых друзей на помойку, а звонить прямо по этому номеру. Желающих находилось выше крыши. Изредка, правда, попадались и желающие усыновить четвероногого сиротку-подкидыша, но те разбирали самых красивых, с признаками хоть мало-мальской породы на усатых физиономиях. Большинство же питомцев Безрукого отличалось плебейской внешностью. Брать их никто не хотел, в лучшем случае помогали деньгами и кормом. Так что по всему дому и по двору шлялись денно и нощно раздобревшие, сытые ублюдки. Они чувствовали себя здесь хозяевами, разбегаться и не думали, а, наоборот, плодились и размножались. Кошачье племя дополняли уродливые дворняги, всученные когда-то доверчивым ослам под видом щенков колли и овчарки. Когда хозяева прочухались, кого купили, то выперли щенков ногой под зад, и постепенно все они оказались у Безрукого.