Последний маршал
Шрифт:
Дверь в какую-то комнату была распахнута настежь, а за порогом, в коридоре, лежал навзничь полковник Аничкин.
Тот, кто спас Россию от атомного взрыва, был мертв.
Я затаился и врос в стену. Мне отчетливо были слышны чьи-то всхлипывания, и я даже думать не стал, кто бы это мог быть: естественно, Зеркалова. И еще были слышны шаги. Они отдавались в моем затылке гулкой нечастой дробью, и насчитал я их тысяч восемь, хотя на самом деле их было, конечно, только восемь.
Я осторожно придвинулся поближе к двери и стал ждать…
Шаги были осторожными, и через какое-то время в коридоре на уровне моего лица стал вдруг появляться пистолет. Что-то вроде этого я и ждал. Поэтому не скажу, чтобы появление стало для меня неожиданностью.
У вас может сложиться впечатление, что пистолет появлялся больше одной секунды. На самом деле я рассказываю об этом так, как сам тогда воспринимал действительность. Счет на самом деле шел на доли секунды.
На тысячные доли, полагаю.
Когда наконец рука появилась в поле моего зрения, я перехватил ее, дернул на себя и в сторону и изо всех сил ударил по локтевому сгибу. Рука, скорее всего, сломалась пополам, потому что более отвратительного хруста, смешанного с таким диким ревом, я не слышал в своей жизни ни до, ни после. Но акцентировать свое внимание на этом я не стал и в следующее мгновение ворвался в комнату. Точнее — прыгнул и стремительно покатился в угол, выставив оружие перед собой, чтобы поразить любого, кто вздумал бы в меня стрелять.
Но никто не стрелял.
Больше в комнате никого не было. Разумеется, если не считать привязанную к стулу женщину, которая широко раскрытыми глазами смотрела на меня.
Таня Зеркалова!
Я поднялся и, убедившись, что мой оппонент больше всего на свете занимается в эту минуту своей сломанной рукой, подобрал его пистолет и подошел к ней. Она не издала ни звука. Смотрела на меня, а по щекам ее градом катились слезы.
Я склонился над ней и поцеловал ее в щеку.
— Володя… — прошептала она, глядя на распростертое тело Аничкина.
Я начал ее развязывать, но судьба уготовила для меня еще одно испытание.
Сначала я услышал истошный женский визг и сразу за ним — такой же истошный, рвущий душу, вопль:
— Эдик!!!
Я подпрыгнул в высоту на метр, не меньше, и, оставив пока Таню, бросился к двери, держа наготове оба пистолета.
Над телом поверженного мною противника рыдала молодая бабенка из тех, кого я, вовсе не будучи женоненавистником, обхожу за километр. Блатная, распутная, ужасная.
Она рыдала над ним как над мертвым, несмотря на то что мертвым его нельзя было назвать даже при очень большом желании: он орал от боли как оглашенный. Так они и орали, перебивая друг друга:
— Эдик!
— Люська… твою мать!
— Эдичка!
«Тоже мне Лимонов», — успел подумать я совершенно машинально.
— Люська, сука!!!
— Эдиче-е-е-е-ек!!!
— Заткнись, дура!!! — скрипел он зубами, корчась на полу вовсе, я думаю, не от нахлынувших чувств.
Но та и не думала молчать. Ощущение было такое, что ей не терпелось поделиться очень важной новостью.
— Волоха! — размазывала Люська слезы по лицу. — Волоха умер.
— Туда ему и дорога! — орал Эдик.
Я уже понял, кто это такой. И принял решение. Когда-то я читал интересную книжку Богомолова «Момент истины». Вот такой момент истины я решил устроить этому корчащемуся у моих ног Эдуарду Лапшину.
Я подскочил к этой стонуще-орущей парочке, выстрелил вверх из правого пистолета, одним рывком поставил на ноги Люську, отшвырнул ее в глубь комнаты, склонился над Лапшиным, выстрелил из обоих стволов около его ушей, дабы оглушить выстрелами, и тут же один ствол сунул ему в нос, чтоб он явственней ощущал запах гари, а другой — в рот, чтобы не забывал о смерти. Он замычал так, что на минуту мне показалось, будто бедняга забыл о боли.
Один шок вытеснил другой — так клин вышибают клином. Меня это устраивало.
— Кто тебя нанял?! — заорал я на него. — Говори, мразь! Кто тебя нанял, спрашиваю?! На кого работаешь?!
— Васильев, — промычал Лапшин. — Олег Константинович. Деловой. Авторитет.
Знаю я, какой он авторитет. Сявка. На киче его единственной проблемой была бы чистка параши.
Я продолжал развивать успех:
— Зачем женщину украли? Быстро!!!
— Какого-то фраера ждали, — задыхаясь, торопливо выдавал тот информацию. — Мне сказали, что, когда он здесь появится, я должен сделать так, чтобы…
Договорить он не успел. Раздался выстрел. Одновременно за моей спиной раздался спокойный и удивительно знакомый голос:
— Не шевелитесь, Турецкий. Одно неловкое движение — и я стреляю.
Я не шевелился: шансов у меня не оставалось.
— Отбросьте оружие в сторону, — приказал мне все тот же до боли знакомый голос.
Я повиновался. А что оставалось делать? Я отбросил пистолеты и стал ждать, что последует за этим.
Умирать не хотелось. Хотелось послушать, как объяснит мне все, что произошло, этот человек, который стоял у меня за спиной. А в том, что он непременно начнет все объяснять, я был уверен. Эти люди тщеславны. Они любят играть на зрителя. Этот такой же. То, что он не убил меня на месте, служило тому убедительным доказательством.
— Повернитесь, — приказал он, и в голосе его я нутром услышал едва сдерживаемое торжество.
Он думает, что я сейчас повернусь, посмотрю в него и упаду в обморок от удивления. Не выйдет.
— Здравствуй, Вася, — сказал я и только после этого, улыбаясь самой приветливой улыбкой, на какую только был способен, повернулся.
На лице моего таинственного незнакомца застыла какая-то странная маска, и я не сразу догадался, в чем тут дело. И только в следующую секунду я понял, что он улыбался, глядя мне в спину, а после того, как я назвал его Васей, у него резко испортилось настроение. Глаза его улыбаться перестали, а про мышцы лица он соответственно от неожиданности как-то забыл.
И получился зловеще-беспомощный оскал.
Увидев эту рожу, я расхохотался. Строго говоря, смешно мне не было вовсе, но инстинктивно я начал импровизировать. Я еще не знал, почему мне нужно смеяться, но то, что я должен хохотать как можно громче и веселее, в этом я был уверен. На все сто процентов. На двух громил, которые маячили за спиной Васи, я уже не обращал внимания.
Я постоянно употребляю местоимение «я», но вы тоже поймите меня правильно. Противостоял этой паскудной силе в эту минуту только, прошу прощения, я один.