Последний месяц года

Либединская Лидия Борисовна

— Перерезать! — неизвестный вскочил и засучил рукава.

— Э, брат, да ты совсем заврался! Их за границей видимо-невидимо. И вообще все это вздор! Поговорим-ка о чем нибудь повеселее…

Скрипнула дверь — слуга принес кофе, — и Булгари, выглянув в открытую дверь, крикнул:

— А, Шервуд приехал! Иди сюда…

— Вот допью кофе и приду, — отозвался Шервуд, мелкими быстрыми глотками отхлебывая кофе. Он чувствовал себя так, словно только что нашел клад. На ладони уже искрится и звенит золото, а человек все еще не верит своему

счастью и пробует на зуб монетку: не фальшивая ли?

Успокоившись немного, Шервуд вошел в комнату.

Граф Булгари дружески пожал ему руку и обратился к незнакомцу:

— Рекомендую, господин Шервуд. А это господин Вадковский, — сказал он Ивану Васильевичу.

— Шервуд? — удивился Вадковский. — Иностранец, верно?

— Да, я англичанин.

— Ты до сих пор не произведен в офицеры? — удивился граф Булгари, взглянув на Шервуда.

— Это не вдруг делается, — с достоинством ответил Шервуд. — У нас в поселении третий год обо мне собирают справки. А начали, когда я прослужил положенный четырехлетний срок.

— Везде черт знает что делается! — возмущенно воскликнул Вадковский. — Вы служите в военном поселении? Каково у вас там?

Шервуд понимал: надо во что бы то ни стало войти к доверие к Вадковскому, а это значило предстать перед ним недовольным, вольнолюбцем. И он сказал:

— Солдатам дают мало времени для полевых работ. Замучили постройками. От этого они терпят большие бедствия:

— Значит, поселяне недовольны?

— Очень! Офицерам, конечно, живется лучше. Но вообще все недовольны. Вы же знаете, Аракчеев шутить не любит!

Шервуд видел, что Вадковский не спускает с него глаз. Кажется, он произвел нужное впечатление! И верно, едва он вышел в соседнюю комнату за табаком, как услышал голос Вадковского:

— А Шервуд, должно быть, умный человек?

— Весьма умный, — задумчиво ответил Булгари. — Но бывают моменты, когда я его боюсь.

Слуга сервировал завтрак на маленьком, увитом густой зеленью балкончике. Воздух был еще по-утреннему прохладный и бодрящий. Во время завтрака завязался оживленный разговор. Время летело незаметно, только солнце поднималось все выше, и лучи его становились все горячее.

Булгари поднялся.

— Прошу прощенья, господа, я зван нынче на обед, и мне придется покинуть вас. Отобедайте без меня…

Шервуд и Вадковский остались вдвоем. От выпитого вина разговор делался все возбужденнее и откровеннее.

— Пройдемте в комнату, — предложил Вадковский. — Там прохладнее.

Шервуд молча и послушно направился вслед за ним.

Войдя в комнату, Вадковский вдруг притих, смолк, и Шервуд заметил, как изменилось и побледнело его лицо.

— Господин Шервуд, — сказал он многозначительно. — Я с вами друг, будьте и вы мне другом!

У Шервуда радостно дрогнуло сердце, но он сдержал себя и, стараясь казаться безразличным, проговорил:

— Я счастлив с вами познакомиться.

— Нет-нет! — недовольно воскликнул Вадковский. — Я хочу, чтобы вы были мне другом! Я вверю вам важную тайну….

Шервуд отпрянул от него, сделав предостерегающий жест рукой.

— О, я весьма тронут вашим доверием, — сказал он. — Но, что касается тайн, прошу вас не спешить. Я не люблю ничего тайного…

Вадковский резко повернулся и отошел к окну. Несколько мгновений он стоял спиной к Шервуду, нервно барабаня пальцами по подоконнику, потом так же резко повернулся к нему лицом и крикнул:

— Иначе не может быть! Наше общество без вас быть не должно…

Все ликовало в душе Шервуда. Но он заговорил притворно испуганным голосом:

— Я прошу вас ничего не говорить! Здесь не время и не место. Если вы так настаиваете, я даю слово, что приеду туда, где стоит ваш полк. Честное слово, приеду…

— Жду вас в Курске.

— А вы все о том же?! — неожиданно раздался с порога голос графа Булгари. Он осуждающе взглянул на Вадковского: не слишком ли откровенен этот горячий молодой человек? И обратился к Шервуду: — А нам пора и о деле поговорить, за коим ты ко мне пожаловал…

* * *

Лещинский лагерь раскинулся в пятнадцати верстах от большой почтовой дороги, что ведет из Житомира в Бердичев. Квартиры тесные, хаты битком набиты, и многие офицеры предпочитали жить в палатках или балаганах — легких лагерных строениях.

Собрание общества Славян и Южного общества назначили в деревне Млинищах на квартире артиллерийского подпоручика Андреевича. Жил он на самом краю села, в сосновом бору. За домом обрыв, перед забором заброшенное кладбище. Хозяин, дьячок, перебрался жить в баньку, так что сборищу помешать не мог. Денщика своего Андреевич в тот вечер услал с поручением в Житомир — ни к чему посторонний глаз.

Собрание назначили в семь часов вечера. Приезжавшие оставляли лошадей на деревне и поодиночке, чтобы не внушать подозрений, бором шли к дому.

Уже все были в сборе, а Сергей Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин запаздывали.

Иван Горбачевский — один из руководителей общества Славян — негромко переговаривался с Борисовым:

— Хороший этот Бестужев-Рюмин, — улыбнувшись, сказал Горбачевский. — Недавно присутствовал я на уроке, который давал он солдату Цибуленко. Грамоте обучал…

— Дело нужное, — негромко сказал Борисов.

— Конечно… Долго он бился, пока Цибуленко корявыми пальцами стал выводить большие кривые буквы. Как вы думаете, что он писал?

— Не знаю, — улыбнулся Борисов.

— «Брут. Кассий. Лафайет. Конституция». Я говорю: «Михаил Павлович, не поймет он ничего!» А тот упрямо свое твердит: «Поймет, обязательно поймет! Только терпение нужно…» И такая в словах убежденность, что я подумал: может, правда когда-нибудь поймет?

— Убеждение — великая сила, — задумчиво сказал Борисов, поднимая на Горбачевского большие голубые, немного навыкате глаза.