Последний мужчина
Шрифт:
— Да… формулировочка. Куда веку двадцатому, — Меркулов потрогал кончик носа.
— Нет… Рядом. Ведь в обратной проекции Освенцима печи, дымящие рабоче-крестьянской идеей. И призывом: «Вставай, проклятьем заклеймённый!». А проклят был дьявол в раю, но не человек: «За дела свои проклят ты…» — сказано было змию. Так что звали! И дозвались. — Он помолчал. — Рафаэль — вообще другое… Искусство. Настоящее, в чистом виде. А уж двадцать первый… наше время даст фору любому. Или вы не смотрите телевизор? — Сергей усмехнулся, встал и, сделав несколько шагов, повернулся к собеседнику. На лице была уже улыбка. — А возвращаясь к началу разговора, смею утверждать, что не песня делает
— Так и через тысячу лет картины, пьесы и что там еще… будут продавать. Хотя бы ради необходимости! — возразил режиссёр.
— Нет. Если человек вспомнит, кто он, продавать песню не будет. А необходимое придёт само. Поверьте, его не так много нужно. — Сергей задумчиво посмотрел на свои пальцы, будто стирающие друг с друга невидимую грязь. — Неужели, когда вы засыпали в тёплой постели, вам ни разу не приходила в голову мысль благодарности провидению за всего лишь теплоту её. Неужели не сознавали, что в эти самые минуты тысячи бездомных спят в мёрзлых подъездах или на улицах? — Он вопросительно посмотрел на Меркулова. Тот молчал. — А мне вот приходит. Знаете, быстро приводит в чувство. Понимаешь, что есть самое необходимое.
— Ну, знаете, пока существуют покупатели, будет и предложение! — снова попытался возразить режиссёр.
— Это совершенно другая тема. Продавать, так же как и сейчас, будут только те и тем, кто не вспомнил, для чего живёт. Понимаете? Не вспомнил! И точно будут. А слова: «Если бы у меня в России была галерея, я бы не уехал», «Если бы мне позволили выступать за границей, я бы не стал эмигрантом», — блуд. Даже не внушение, а обман, и не себя, а людей. Ведь хотелось-то не маленького шага к братьям, а лишь признания и близости к их платёжеспособности. А она там, за бугром. Не ищите пресловутую кошку.
— Какую кошку?
— Да ту самую, в черной комнате. Которой там нет.
Меркулов залился смехом:
— Где-то я это уже слышал. Ах да, Тютчев, и ведь кому? Мне! В самом конце… — Режиссёр потер глаз. — Вспомнил анекдот, — с трудом, все ещё смеясь, выдавил он. — Хахамович выиграл в лотерею сто рублей. А как начали выяснять — не Хахамович, а Залманович, не выиграл, а проиграл, не сто, а тысячу, и не в лотерею, а в карты. Похожий случай!
— Соглашусь… — также улыбнувшись, ответил Сергей и добавил: — Продажники-то ещё и бахвалятся тем, что «пашут»! Заметьте, не работают ради насущного, а «пашут»! Всерьёз гордятся! Но тогда «насущное» хрустит по карманам. Вот ради этого звука они и потрясают заполненными графиками гастролей и выставок! Вот бесконечный бег с подобными себе призраками. Духовная лента Мёбиуса! — Улыбка медленно сошла с его лица. — Есть нечто зловещее в этом, не находите?
— Даже так? Даже Леонардо? — Меркулов, не ответив, вынул из рамы скомканную газету и положил на подоконник. Было
— Даже Леонардо. А знаете, если слова, произнесённые им на смертном одре, не легенда, умер гений христианином.
— Какие слова? — режиссёр оглянулся.
— «Я оскорбил бога и людей…».
— Скажу, чтобы принесли погорячее, — отчего-то смутившись пробормотал тот.
— А может, у вас обед?
— Я не обедаю, только перекус. Помните про голодного художника? По телевизору на «Культуре» даже передача была. Сыт или не сыт? Вот был вопрос. Сам министр вел. — Было видно, что он не торопится выйти.
— Правильный ответ вы дали только что, — сориентировался Сергей. — Физическое истощение уничтожает мысль. Теоретически из современников такое предположил Андрей Платонов, а затем практически и подтвердил. А вообще-то не нужно «любить прошедшую двенадцать лет назад женщину».
Режиссёр странно посмотрел на него.
— Такие женщины никогда не умирают, — выговаривая каждое слово, произнёс Меркулов. — Они исчезают до нескорой, но обязательной встречи. Там, — и, снова кивнув вверх, добавил: — Зря вы так о Платонове.
Дверь за ним бесшумно затворилась.
Некоторое время Сергей сидел, размышляя. «Может, зря я про демонов? Ведь совсем не знаю человека. Примет за сумасшедшего. Не хотел же трогать эту тему. Рассчитывал на короткий разговор, а он затянулся. С другой стороны, беседа приняла такой оборот, при котором недопонятым оставаться невозможно — противоречит моим же правилам. Нет, не может он не понять. Не дурнее тебя», — наконец успокоился Сергей, и тут, к приятному его удивлению, в кабинете появилось улыбающееся знакомое уже прелестное создание. За ним, придерживая ногой дверь, с двумя пакетами в руках неуклюже ввалился и хозяин апартаментов.
— Опять заждались? — он подмигнул молодому человеку.
Вся эта мизансцена с такой лёгкостью и непосредственностью прервала мысли гостя, что, улыбнувшись, тот бодро ответил:
— Отчего же, с радушным и понимающим собеседником можно и за полночь.
— Ну, вот и прекрасно. — Пакеты легли на стол, звякнув при этом знакомым содержимым. — Душенька, делайте, как я сказал, — обратился Меркулов к дважды незнакомке, и та, одарив гостя обещающей улыбкой, снова исчезла. — Давайте по чашечке, — весело предложил он, наливая водку в стоящие на подносе чайные приборы.
— И это правильно, — поддержал Сергей.
— А как относитесь к протестантской деловой этике? — вдруг неожиданно спросил режиссёр. — Известный факт — страны наиболее благополучных экономик. Процветают. Германия, Америка, Англия… А семья? Святое!
— О, мы туда ещё вернемся! Хотя я знаком с этой теорией. В том плане, что протестант гораздо больше отдаст своему труду. Подгонит старательно все детали. Любя облицует и выскоблит.
— Вот вам и качество! А значит, его изделия будут лучше. И продаваться чаще.
— Верно. — согласился гость, — деньги заработает. Благополучие придёт. Но всё-таки любовь к деталям души лучше. Постараться подогнать и выскоблить их. Знаете, в названной этике есть ещё и слова: «Ничего личного, только бизнес!»
— Да, я обратил внимание на них в книге. — Меркулов хлопнул по ней ладонью.
— Люди стреляются, — продолжал Сергей, — а они — ничего личного. Типа, я отнял у тебя всё, но решение пустить себе пулю в лоб принимаешь ты! Я ни при чём… Лицемеры! Знаете, где слово это с восклицательным знаком было впервые положено на бумагу?