Последний мужчина
Шрифт:
— Когда художник оставляет их, они не умирают, а начинают жить отдельно. Своей жизнью — она в отношениях с людьми. Но жить! Кого-то подвигнут, а кого-то сделают чудовищем… Потому и «сахарница»!
— Василий Иванович! — В комнату ворвалась взлохмаченная женщина. — Я, в конце концов, откажусь! Сколько можно терпеть выходки рабочих сцены!
Меркулов повернулся и выразительно протянул в её сторону руку:
В оный раз меня богемой не кори И не путай с бедной Эммой Бовари. Не влечет меня2
Анна Курт.
— Всё шутите, — фыркнула дама и скрылась за дверью.
— Я на минуту отлучусь, — подмигнув Сергею, бросил хозяин. Тот кивнул и опустился на стул.
Прошло около получаса.
Неожиданно дверь приоткрылась и в проеме показалась миловидная девушка с подносом в руках. Гость быстро встал и придержал дверь, пока та вплывала внутрь помещения.
— Василий Иванович попросил вам занести, — она кивнула на маленький чайник, похожий на заварник, с двумя чашками и булки на отдельной тарелочке. — Оне, — девушка улыбнулась, — сейчас будут. — С этими словами обворожительное создание исчезло.
Через полчаса появился Меркулов.
— Да, минуты вам оказалось вполне достаточно, чтоб разобраться с персоналом, — съязвил Сергей.
– Яхозяин своего слова. Хочу — даю, хочу — беру обратно, — буркнул тот, явно недовольный замечанием.
— Простите, я не хотел вас обидеть.
— Я тоже. — Хозяин кабинета сел и, молча взяв заварник, наполнил чашки. — Угощайтесь, только осторожно, горячий.
— Спасибо. С искусством вообще нужно быть осторожным, — отламывая кусок булки, тихо продолжил гость. — Ведь эта область напрямую соприкасается с иной частью мира. Духовной. А там не только ангелы. Демоны тоже.
— Н-да, за вами не угнаться. Что же на этот раз вы имеете в виду? — смачно пережевывая сдобу и глотая окончания, произнёс режиссёр. В отсутствии аппетита упрекнуть его было нельзя.
Гость уже начал привыкать к резким переменам настроения. Он отхлебнул из чашки:
— Лермонтов неосторожно породил демона раскаяния, когда тот плачет из-за сочувствия к человеческому роду:
И, чудо! из померкших глаз Слеза тяжёлая катится… Поныне возле кельи той Насквозь прожжённый виден камень Слезою жаркою, как пламень, Нечеловеческой слезой!— продекламировал Сергей. — А это уже покушение на само сатанинское начало. Его природу. Какое раскаяние у демона? Но самое страшное — слова. Ведь «В начале было слово» — говорит Библия, не так ли? А значит, даже произнесённое в мыслях, оно порождает изменения во всём. Даже в прошлом. Такова его сила. Всесокрушающая. Волей-неволей поверишь, что придётся ответить за каждое праздное слово. Я уже не говорю о мерзких и гадких.
— Верите в рождённую мыслью материю?
— В это верят эзотерики. А вы тоже думаете, что материальное опаснее? Демоны-то плоти не имеют. Они ангелы, ангелы, дорогой Василий Иванович! Только падшие.
— Так вы считаете, Лермонтов как-то повлиял на их суть?
— Будем говорить прямо — породил новый тип. Раскаявшегося. И описал попытку взлёта.
— Мне кажется, исключений тут нет. Все демоны — злые духи, но к чему вы?
— Я допускаю, что демоны — не только падшие ангелы, но и некоторые из людей, заслужившие такое право ещё на земле. Поэтому исключения есть.
— Браво, браво, — хозяин кабинета похлопал в ладоши. — Спасибо за новость, — добродушно добавил он. — Но демон-то поверженный!
— Самим сатаной. Здесь Лермонтову не удалось.
— А может, не дали? — Меркулов сделал одобрительный жест рукой, словно показывая, что принял правила игры в предложенной теме.
— Может быть. Во всяком случае, ясно, что поэт не видел другого исхода, — Сергей с недоверием глянул на него.
— Или не дали увидеть?
— Вполне вероятно. Тогда, выходит, сатана начал брать над ним верх. Что и сегодня сплошь и рядом.
— А не допускаете варианта попроще? Невозможно, и всё. Не сделать из демона ангела.
— Возможно. — В голосе Сергея послышалась твёрдость.
— И знаете как?
— Знаю.
— Ну, вы, батенька, даёте! — Меркулов резко встал и, пристально посмотрев на гостя, направился к окну. — Так, может, и Лермонтов увидел сверхдерзкое?
— Потому и убили.
— Думаете, тёмные силы?
— Если они — то убили. А если другие взяли жизнь — то спасли от падения. Когда знаешь и указываешь такому существу путь наверх, то сам неизбежно падаешь. Плата. А забирают, чтобы спасти.
— Но подхватывают не всех?
— К сожалению.
— И есть примеры?
— Мне жаль Кандинского. Его «Дома в Мурнау». Он ведь не сразу свернул к беспредметному искусству. — Сергей помолчал. — Скрябина. И Леонардо. Очень жаль.
— А как же «Тайная вечеря»?
— Тьма не отпускает художника, не даст почувствовать божественного. Вот Скрябин… всю жизнь посвятил написанию своего евангелия от музыки. Как и Лев Николаевич.
— Наверное, все-таки наоборот — евангелие от Скрябина… в нотах?
— Неважно, — равнодушно махнул рукой собеседник. — И ведь преуспел. Его мятеж до содрогания напоминает тот, первый в истории мироздания. Послушайте «Поэму экстаза». Это же вопль известного библейского персонажа!
— А как же заключительные строки поэмы: «И огласилась вселенная радостным криком: «Я есмь!»?
— Он и есть, сам Скрябин. Только не «радостный крик», а вызов! Что до Леонардо… в «Вечере», ну, что в «Вечере»… правильно представленная глубина перспективы. Свойство чисто человеческое. «Правильность» как результат разумности. Гениальной, но разумности. Гениальный, но холод. Это не Рафаэль. Благоговение и перспектива — суть духовное и материальное, высшее и низшее, горнее и людское. Рафаэль замер в изумлении от величия Создателя и попытался их соединить, поверив в своё подобие. Был услышан. И тепло руки Его он точно ощущал на своей, державшей кисть. Чего не испытал Леонардо. А может, и не хотел… Ни мышцы, ни скелет, ни перспектива. Другое занимало, звало его… — Сергей вздохнул. — Даже судьба фресок да Винчи не случайна… Не прошло и двух лет, как сам пришёл в ужас от страшных изменений, постигших творение. Реставрировать пришлось при жизни. Затем заливший стену знаменитый потоп. Так что мы и видим-то не то, что состоялось. Потому и можем разглядеть лишь золотое сечение да академичность композиции. Прямо трактат о «правильности» изображения предметов. Чистейший материализм. Без примеси духа. Впечатление, что художник поставил цель превратить творчество в науку, а его последователи завершили работу. Понимаете? Ра-бо-ту! А разве случайно выбран доминиканский монастырь? Именно остервенение доминиканцев привело к инквизиции. Когда они приговаривали тысячи к «самому милосердному наказанию и без пролития крови» — так и писали в приговорах! Что означало сжечь живьём.