Последний очевидец
Шрифт:
— Если сделаете, мы — квиты. Во всяком случае, я буду вам благодарен.
Итак, мы расстались, как говорится, «по-благородному». Сенкевич стал членом управы. Слова Гербеля «на вашу ответственность, Василий Витальевич» меня несколько беспокоили.
Дверницкий же еще несколько раз приезжал в Петербург и всегда повторял слова, ставшие привычными:
— Приказывайте, Василий Витальевич!
Я тоже отвечал стереотипно:
— Нечего приказывать, Василий Емельянович.
Казалось, все благополучно
— Знаете, Василий Витальевич, я против выборного земства.
Я бы ответил:
— Это понятно. Но ведь я тоже не могу быть уверен, что меня выберут в земские гласные, хотя я член Государственной Думы. Но если меня выберут в гласные, я буду голосовать за вас.
И все было бы честно, благородно. Но Дверницкий предпочел путь лукавой интриги. Это он стал тем трамплином, с которого Трепов и Дурново прыгнули к Царю и устроили всероссийский скандал. И даже мировой. За границей внимательно следили за Россией.
Какие соображения руководили Дверницким, казалось, было ясно: он опасался, что выборное земство его не выберет. На самом деле его толкнули на совершенное им деяние не столько соображения, как чувства. Тут произошли некоторые удивительные явления.
Те, кто не хотели земства, выборного земства, то есть назначенные правительством земские чиновники, объявили себя «настоящими земцами» и вместе с тем стали в оппозицию к правительству, которое их назначило. Во главе их стал Дверницкий, моя креатура. А нас, настоящих земцев, которых провели в выборное земство, они объявили столыпинцами. Под этим флагом они повели избирательную борьбу и восемью уездами овладели. Мы удержали четыре уезда, в том числе Острожский. Благодаря этому я прошел в гласные Острожского уезда, а оттуда и в губернские гласные. Поэтому в губернском земском собрании мы оказались в меньшинстве. Волынь была в руках Дверницкого и Ко.
Однако я понял эту механику. Для меня подтвердилось еще раз то, что я знал и раньше: в помещичьей среде поляки сильнее нас. Я прошел в Государственную Думу в 1907 году только потому, что оперся на силы, лежавшие вне помещиков, а именно: на духовенство и мелких землевладельцев, которые были русскими.
Мы провели национальные курии в земствах и этим оградили себя от польского засилия. Поляки избирали особо, мы тоже. Но в отдельных русских куриях произошла борьба между самими русскими. Почему?
Потому что б'oльшая часть русских помещиков в душе своей была ополячена.
История повторилась. Польское землевладение наших времен в значительной мере состоит из ополяченных русских прежних веков. Это было неизбежно: поляки пришли в наши края как социальные верхи. Польских низов не было. Поэтому поляки составили сплоченный высший класс, со всеми его достоинствами
Но русские в русских краях представляли естественную социальную пирамиду. У нас было несколько классов. Что же произошло, когда поляки, то есть высший класс, вступили в столкновение с низшим классом который был русским? Произошла жестокая борьба, питаемая классовой, и национальной, и религиозной ненавистью. В этой борьбе все было определенно и четко. Польские паны резали русских холопов, а последние убивали польских панов. Все это было, конечно, в отдаленном прошлом.
Но в каком же положении в те времена были русские паны? В очень трудном. Иначе сказать, между молотом и наковальней.
Русских панов преследовали польские паны за то, что они русские. Вместе с тем их истребляли свои же русские низы за то, что они паны.
Приходилось выбирать между двумя берегами. И выбирали. Одни выбирали русский берег, другие — польский. Эти оставались панами, но переставали быть русскими, ополячивались. Так ополячился, в лице Якута, знаменитый род князей Острожских. На русском берегу был не менее памятный князь Дмитрий Вишневецкий, почитаемый основателем Сечи Запорожской. Но уже князь Иеремия Вишневецкий перешел на польский берег и был главным противником Богдана Хмельницкого.
История повторяется. В наши времена на Волыни были поляки и полякующие. Во главе их стал Дверницкий. Он дал бой русским помещикам и временно победил их, в том числе меня, юнца, неопытного в интриге. Теперь он уже не приезжал ко мне в Петербург с подобострастными словами на устах:
— Приказывайте, Василий Витальевич! Что вы скажете, все будет сделано на Волыни.
Теперь Волынь была в его руках, он там приказывал.
Все было ясно теперь, но все же мне казалось, что есть нечто ускользающее от меня. Только сильно меня ненавидящий человек мог поступить так, как поступил со мной Дверницкий. Но за что он мог меня ненавидеть? Непостижимо!
Судьбе угодно было устроить так, что мне не удалось с ним встретиться и объясниться. Я его никогда больше не видел.
Однако объяснения я все же добился. Мой друг Сенкевич удержался при Дверницком. И я сказал ему:
— Не можете ли вы выведать у Дверницкого, почему он так безобразно со мною поступил?
— Попытаюсь.
Через некоторое время он мне рассказал:
— Сделано. Я его немного напоил, и он был откровенен.
— В чем же дело?
— Польский гонор. Он сказал: «Я этого человека, то есть вас, ненавижу!»
— За что же?!
— Ни за что. Я же вам объясняю: польский гонор!
— Но чем же я задел его польский гонор?
— Вы выпросили у Гербеля его назначение.
— Выпросил. Что же тут оскорбительного?
— Оскорбительно то, что вы ничего не попросили у Дверницкого за эту услугу.
— Неправда! Я выпросил у него вас.
— Это неравноценно с точки зрения польского гонора. Я маленький человек, а он — Дверницкий!
— Какой вздор! Кроме того, я однажды выпросил у него казенный автомобиль для надобности, совершенно не служебной.