Последний оплот

Мэрфи Уоррен

— Но погодите... — начал было Римо.

— Нет, дайте мне договорить. Я знаю, что ни вы, ни я ничего поделать не можем. Но я вижу, как плохо жить без надежды, без радости. Нельзя изгонять их из жизни. Надо надеяться...

Римо посмотрел в глаза Завы и понял: они не обманывают. Он посмотрел ей в глаза и увидел самого себя. Он увидел себя, каким он был десять лет назад, пока не возымела еще действие дрессировка у Чиуна. Он тогда еще считал, что в убийстве есть какой-то смысл, кроме проявления навыков убийцы. Как давно это было.

В глазах

Завы Римо увидел другую девушку. Девушку, у которой было дело, забиравшее ее целиком, без остатка. Очень похожую на Заву. Храбрую, честную, преданную, мягкую и безжалостную, добрую и красивую. Девушку, которую Римо когда-то любил всем сердцем.

Ее звали Дебора. Она была агентом израильской контрразведки. В ее задачу входил поиск нацистских преступников. Она разыскала доктора Ганса Фрихтмана, палача Треблинки. В штате Вирджиния. Там она и встретила Римо.

Они провели вместе час, а потом Фрихтман убил ее дозой героина, которой хватило бы на целый полк. Позднее Римо отплатил Фрихтману той же монетой, но Дебору вернуть не мог никто. Ни он, ни Чиун, ни КЮРЕ со всеми их компьютерами, ни даже Зава.

— Римо! — услышал он голос Завы из цветов. — Сделай так, чтобы я снова научилась чувствовать. Тогда я снова смогу быть счастливой.

Римо шел среди цветов и чувствовал себя кем-то вроде Волшебника Изумрудного Города. Что хотел Железный Дровосек? Сердце! Что хотела Зава? Возможность чувствовать. Железный Дровосек получил мешочек с опилками. Ну а что он, Римо, сможет дать Заве?

Римо посмотрел на цветочный ковер, протянувшийся чуть ли не до горизонта. Один голос в нем уверял, что еще несколько дней, и здесь от этого великолепия останется одна солома. Другой голос возражал: это не повод не обращать внимания на сегодняшнюю красоту. Римо взял Заву за руку и усадил ее на ковер.

— Однажды я получил письмо, — сказал он. — От кого и почему, сейчас не важно. Но скажите, у вас когда-нибудь была сестра?

Зава покачала головой. В глазах ее появились слезы. Римо сел рядом и продолжил:

— Короче, я получил письмо. В нем говорилось. «Каждый из нас несет свое прошлое, словно крест, и играет судьбой, словно глупец. Но время от времени мы должны прислушиваться к голосу логики. А логика нашего положения состоит в том, что любовь нас погубит. Если бы мы могли стряхнуть с себя наши обязанности, словно пыль! Но, увы, нам этого не дано!»

Римо откинулся в траву, утонул в цветах и с удивлением подумал, что помнит то письмо слово в слово. Он был рад, что сохранил умение помнить.

— "Мы дали друг другу час времени и обещание, — продолжил он. — Будем же хранить воспоминания об этом часе, ибо они делают нас добрыми. Не позволяйте врагам разрушить их. Ибо если мы сохраним в себе самое доброе, то непременно встретимся тем утром, которое будет длиться вечность. Это так же верно, как и то, что текут волны реки Иордан. Это обещание, которое мы обязаны сдержать".

Римо заметил, что у него дрожит голос. Он замолчал, попытался сглотнуть. Но у него пересохло

в горле. Ну почему Чиун обучил его всему на свете, по не рассказал, как надо поступать, чтобы не дрожал голос и не пересыхало горло? Римо заморгал и вдруг увидел нежное лицо Завы Фифер, которое вдруг заполнило собой небо. Она улыбалась, и губы се были мягкими. Ее взгляд нельзя было уже назвать пустым. Римо, правда, не мог объяснить, чем наполнились ее глаза, но так или иначе в них появилось нечто новое.

— У меня есть лишь час, — сказал он.

— Я сдержу обещание, — прошептала Зава, наклоняясь все ближе.

Римо прижал ее к себе, и они отправились в шамму.

Глава одиннадцатая

Ирвинг Одед Маркович похлопал себя по животу. Потом по предплечьям. Потом по бедрам. Убедившись, что кровь в его жидах течет быстро, он ударил кулаком по стене подвала. Один раз правой рукой, второй раз левой. Затем он ударил по стене ногой — сначала правой, потом левой. После этого он обежал комнату пятьдесят раз. Затем упал на пол и полсотни раз отжался на руках. Потом перевернулся на спину и пятьдесят раз перешел из лежачего положения в сидячее и наоборот. Зачем встал и снова похлопал себя по животу.

Он решил, что готов.

Ирвинг подошел к старому ржавому сундуку. Он его захватил с грузового корабля «Бродяга», на котором пятнадцать лет назад прибыл в Хайфу.

Он распахнул крышку и стал одеваться, не спуская в то же время глаз с картинок из журналов, которыми оклеил крышку с внутренней стороны. Глаза и промежности израильских красоток были закрашены черным фломастером.

Ирвинг натянул на свои широкие плечи белую рубашку, а на свои мускулистые ноги бежевые брюки. Завязывая коричневый галстук, он еще несколько раз пнул стенку. Затем нацепил на плечо кобуру, в которой покоился тяжелый восьмизарядный пистолет итальянского производства. Наконец он надел бежевый пиджак и пошел наверх.

— Это ты, Ирвинг? — услышал он из кухни пронзительный голос.

— Да, ма, — откликнулся Ирвинг.

Разговор шел на иврите. Он сел на мягкий коричневый диван перед батареей и извлек из-под нее свои кроссовки. Надев их, он встал и подошел к зеркалу в холле.

— Что ты хочешь на ланч? — раздался из кухни все тот же пронзительный голос.

Ирвинг внимательно изучил свое классически еврейское лицо, чтобы удостовериться, что с его внешностью полный порядок.

— Ничего, ма. Я не приду на ланч.

Нос был сломан. Работа Зигфрида Грубера, в 1944 году, во время учебной подготовки штурмовиков. Все в порядке.

— Ты не придешь на ланч? — удивился голос на кухне. — Но ты же умрешь с голоду!

Волосы курчавые. Результат обработки туалетным набором «Ремингтон» и феном «Супер Макс». Получился неплохой перманент.

— Нет, ма, не проголодаюсь. Я перехвачу что-нибудь.

Слабый покатый подбородок и карие глаза, результат пластической операции, и эффект от контактных линз. Просто превосходно!