Последний ответ г. Вл. Соловьеву
Шрифт:
Да разве для развития, для создания своей культуры нам нужна власть над Европой, или Африкой, или Индией и т. п.? Н. Я. Данилевский был слишком разумен, чтобы тешиться подобными мыслями, а главное — другого он желал своей Родине, не внешнего блеска и торжества. В конце своей книги он действительно говорит о потоках, которые когда-то сольются в славянском водоеме (не в море), но он говорит весьма определенно о четырех потоках и разумеет здесь четыре главных направления культурной деятельности, т. е. он только выражает в подобии или метафоре ту свою надежду, что славянский тип будет четырехосновным. Вот его слова.
«Главный поток всемирной истории начинается двумя источниками на берегах древнего Нила. Один, небесный, божественный, через Иерусалим, Царьград достигает в невозмущенной чистоте до Киева и Москвы; другой, земной, человеческий, в свою очередь дробящийся на два русла, — культуры и политики, течет мимо Афин, Александрии,
9
См. Данилевский Н. Я. Россия и Европа. — М.: «Институт русской цивилизации», 2008, стр. 611–612.
Очевидно, это есть изображение той самой мысли о четырехосновности, которая несколькими строками выше выражена в отвлеченных терминах. Затем, последними строками в книге стоят стихи Хомякова:
Смотрите, как широко воды Зеленым долом разлились, Как к брегу чуждые народы С духовной жаждой собрались! [10]Так глубоко верили в свою землю Хомяков и Данилевский, так далеко простирались их надежды!
10
Cтроки из стихотворения А. С. Хомякова «Ключ» (1835).
«Но ведь это самохваление, самомнение! Ведь это горячие мечты народного самолюбия, которые ведут к гордости, к нелепому самодовольству, к презрению и непониманию цивилизации!». Вот что скажут на это наши скептики и недоброжелатели, да и множество наших интеллигентов или, правильнее, тех, которые только пламенно желают считаться интеллигентами. Боже мой, бедная Россия! Незаглушимая болезненная нота всегда отзывается в твоей умственной жизни. Мы так измалодушничались, так привыкли падать духом, что чуть не оскорбляемся, если кто-нибудь выразит надежду на великое духовное будущее России. Да почему же нам не надеяться? Вера в свою землю, надежда на нее, — ведь это чувства, без которых жить нельзя: нельзя называть себя русским, нельзя сознавать свою особенность среди людей иного племени и не верить, что эта особенность имеет свое высшее оправдание, что наша история («такая, какую нам Бог дал», по выражению Пушкина [11] ) ведет нас к некоторой великой цели. Что дурного, что такого страшного и непростительного в той мысли, что на равнинах славянства дух человеческий принесет некогда роскошные плоды, каких не видала история. Подобные надежды так естественны для того, кто любит свой народ.
11
«Клянусь честью, что ни за что на свете, я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал», — писал П. Я. Чаадаеву А. С. Пушкин. — А. С. Пушкин — П. Я. Чаадаеву, 19 октября 1836 // Чаадаев П. Я. Сочинения. — М., 1989, стр. 525.
Но надежды, конечно, суть только надежды, только гадания о будущем, только желания, для исполнения которых от нас еще требуется большой труд, тем больше усилий и доблестей, чем выше самые желания. Мы видели, что противники Н. Я. Данилевского выставляют его желания в каком то страшном свете; но они делают еще другую ошибку, все потому, что стараются подорвать его теорию типов. Именно, и Вл. С. Соловьев и В. П. Безобразов причисляют эти надежды Данилевского в самой его теории, видят в них прямой вывод из всех его соображений, последнее слово и завершение его системы. Понятно, что благожелания, в которых Данилевский дал полный простор своему горячему патриотизму, должны показаться совершенно мечтательными для людей с иным настроением, а следовательно, тот же упрек мечтательности должен упасть и на всю теорию, которая привела будто бы к таким фантастическим выводам.
Но так нельзя смотреть на дело, не так его поставил автор «России и Европы». Это был не только пламенный патриот, но и необычайно светлый ум. Он отделил резкой чертой то, чего желал и на что надеялся, от того, что считал твердым фактом, строго обоснованной теорией. Предположения о будущем величии славянского культурно-исторического типа содержатся в XVII главе, последней главе книги. Эта глава начинается такими словами:
«Предыдущею главою я, собственно говоря,
Итак, до сих пор происходило строгое исследование, и оно теперь вполне заключено. Теория культурно-исторических типов утверждена, и в отношении к славянскому типу дело шло не о гадательных надеждах, а об обещаниях, даваемых его этнографической основой в ее историческом развитии, не о будущих подвигах его культуры, а о том пути, по которому история привела этот тип к Восточному вопросу.
Итак, если бы мы вовсе откинули последнюю главу «России и Европы», эта книга сохранила бы всю свою целость и весь свой вес. Но автор к соблазну наших западников решился заговорить о будущем, захотел вполне выразить свою любовь и веру. При этом он очень хорошо знал, что делает. Он называет это дело «гадательным» и «крайне трудным», и даже вовсе отвергает возможность полной характеристики новой культуры.
«Неверующие в самобытность славянской культуры возражают против нее вопросом: в чем же именно будет состоять эта новая цивилизация, каков будет характер ее науки, ее искусства, ее гражданского и общественного строя?» — «В такой форме, — замечает Н. Я. Данилевский, — требование это нелепо, ибо удовлетворительный ответ на него сделал бы самое развитие этой цивилизации совершенно излишним».
Он берется поэтому отвечать лишь «в общих чертах», да и тут принимает меры, как бы не впасть в «совершенно бессодержательные мечтания» [12] . И наконец, когда он посредством остроумных соображений дошел до формулы, что славянский тип, может быть, будет четырехосновным, он заключает свои рассуждения так:
12
См. Данилевский Н. Я. Россия и Европа. — М.: Институт русской цивилизации, 2008, стр. 563–564.
«Осуществится ли эта надежда, зависит вполне от воспитательного влияния готовящихся событий, разумеемых под общим именем Восточного вопроса, который составляет узел и жизненный центр будущих судеб славянства» [13] .
Неужели это не точно и не ясно? Не так ли мы предвещаем молодому даровитому юноше великую будущность, если события, которые ему встретятся, не помешают ему, и если сам он встретит эти события как следует, воспримет от них надлежащее воспитательное влияние?
13
См. Данилевский Н. Я. Россия и Европа. — М.: Институт русской цивилизации, 2008, стр. 611.
По строгости мысли, по правильности в постановке вопросов, по точности, с которой выражено каждое положение и определен относительный вес каждого положения, — я нахожу Н. Я. Данилевского безупречным, удивительным, твердым и ясным, как кристалл, и не могу не жалеть, что этого не видят его ученые противники.
Они, очевидно, чем-то ослеплены. Слушая иного из наших западников, можно подумать, что говорит не наш соотечественник, а какой-нибудь немец в глубине Германии, которого с детства вместо буки пугали донским казаком, и которому Россия является в мифическом образе неодолимого могущества и самого глухого варварства. Не следует ли нам стать на совершенно другую точку зрения? Почему это мы за Европу боимся, а за Россию у нас нет ни малейшего страха? Когда Данилевский говорил о грядущей борьбе между двумя типами, то он именно разумел, что Европа пойдет на нас, как бывало и прежде, но пойдет нашествием еще более грозным и единодушным. Возьмите дело с этой стороны. Перед взорами Данилевского в будущем миллионы европейцев с их удивительными ружьями и пушками двигались на равнины Славянства; давнишний Drang nach Osten [14] действовал наконец с полной силой и заливал эти равнины огнем и кровью. Он видел в будущем, что его любезным славянам предстоят такие испытания, такие погромы, перед которыми ничто Бородинская битва и Севастопольский погром. И он взывал к мужеству, к единодушию, к твердой вере в себя, и он надеялся, что если мы будем так же уметь жертвовать собою, как жертвовали до сих пор, то мы выдержим и отразим этот напор Европы, что мы отстоим себя, а если отстоим, то, значит, и зацветем новой жизнью.
14
Drang nach Osten — натиск на Восток (нем.).