Последний парад
Шрифт:
Визит закончился неожиданно мирно. Генерал, отпуская Алексея Васильевича, заметил вполне дружественно:
— Ваш взгляд на проблему мне импонирует, а вот о стиле вашего поведения при разбирательстве, так сказать, конфликтной ситуации, я этого сказать не могу… Досидеть придется… А что касается партийного взыскания, погорячились товарищи…
В комнату к отцу вошла Лена, и Алексей Васильевич разом отключился от своих мыслей.
— Адельфан принял, дед? Только не ври, я тебя умоляю…
— Естественно!
— Что — естественно? Принял или не принимал?
— Почему ты такая агрессивная,
— Когда случится, адельфан уже не поможет, так что давай, не темни.
И это был, так оказать, мирный вариант Лениного вмешательства в отцовскую жизнь, а ведь случалось и так — едва переступив порог, Лена кричала:
— Дед! Где дед? Куда опять его черти понесли?
— Он пошел на рынок, — тараща глаза, докладывал Тимоша, — не надо так кричать, мама. Дед сперва писал, потом говорит: «Тимоха, командуй парадом и карауль дом, я — трусцой на рынок…»
— Взбеситься можно! Старому дураку покой нужен, полеживать полагается, а не по рынкам таскаться.
— Не ругай деда, ма, он же такой хороший…
— Золотой, замечательный! Лучше не бывает! А ты чего рот раскрыл? Наказанье мое.
У Лены были свои заботы и главная из всех — неустроенная личная жизнь, что, наверное, и делало ее такой жестко агрессивной. Всех мужиков на свете Лена в глубине души считала своими врагами и тяготилась этим несправедливым ощущением. А как укоротить себя не знала Лена, да и одна ли она?..
Алексей Васильевич неспешно шагал к рынку и вспоминал как выглядели эти улицы, переулки, дома прежде — до Тимоши, до Лены, когда сам он пребывал еще в щенячьих летах. Стадиона тогда и в помине не было и большие дома еще не выросли, по обеим сторонам шоссе стоял настоящий лес. А там, где летом соорудили малую спортивную арену, поблескивал круглый, словно циркулем очерченный пруд. Пруд был мелким и, когда не покрывался ряской, вода просвечивала, как стекло. На песчаном дне можно было разглядеть каждый камушек, всякий осколок. Впрочем, мусора на дне было в те годы совсем мало. Маленького Лешу водили сюда гулять. Ему нравилось разглядывать желтое дно, снующих в прозрачной воде рыбок и воображать себя моряком. В тот день, едва ступив на тесовые мостки — с них окрестные бабы полоскали обычно белье — Леша заметил на желтом дне что-то белое, вроде меховое… Вообще-то он уже слыхал — едва народившихся котят топят. И это считается в порядке вещей. Но одно дело — знать, а вот увидеть собственными глазами — совсем другое. Странно, пожилой человек, прошедший сквозь большую войну, повидавший на своем веку столько людских смертей с горечью и ощущением вины вспоминал тех крошечных утопленников со дна круглого прудика.
Как-то в ранний час Тимоша просочился в комнату к Алексею Васильевичу и спросил:
— А правда, что раньше мимо нашего дома трамваи ходили?
— Откуда у тебя такая информация?
— Мама у тети Риши спрашивала, а та говорит: «Я уже плохо помню, но кажется ходили… Голова у меня совсем дырявая стала», — и Тимоша рассмеялся.
— По Тверской трамваи правда ходили, со звоном к перекрестку бывало подкатывали, и мы, мальчики, как трамвай потише катит, прыг на подножку — и понеслись в Петровский парк.
— Деда, а ты случайно не загибаешь? На какую это такую подножку вы прыгали, сквозь двери что ли?
— Буквоед ты несчастный, — притворялся рассерженным дед и принимался растолковывать, какие были трамваи во времена его детства. При этом
— Как, как… это еще что за зверь?
— Чего ты ржешь? — сердился дед, — Знаменитейший был француз. Бегун мирового класса. Не понимаю, чего тебя смешит?
— Ляу — де — мег… ничего себе фамилия… — и Тимошу просто раздирало от смеха.
Никогда, делясь воспоминаниями своего детства, Алексей Васильевич не «приводил» Тимошу к круглому прудику, где однажды он увидел утопленных котят. Пройдя две войны, он видел, понятно картины и пострашнее, но самая первая встреча с убийством — пусть всего лишь котенка — легла не исчезнувшим шрамом в его сознании. Пруд исчез, засыпали пруд, соорудили на том месте малую спортивную арену, а котята все помнились.
В послевоенное уже время он едва не рассорился со своим лучшим другом: Алексей Васильевич без одобрения отозвался как-то об истребителях, что расстреливали парашютистов, беспомощно висевших под шелковыми куполами, а приятель — тоже летчик и к тому же еще Герой, взвился:
— Чистоплюй ты, Лешка! Враг и есть враг… нормальное дело — стрелять! Война же…
— Ты летчик, а не палач, — настаивал на своем Алексей Васильевич. — Неужели не ощущаешь разницы?..
— Перестань! Противно слушать такую болтовню.
— Можешь считать меня болтуном и слюнтяем, но безоружных и беспомощных я убивать не стану: у меня другая профессия.
Прошлое постоянно преследовало Алексея Васильевича. Вскоре после войны судьба привела его сюда — к матери погибшего друга. Друг день за днем вел записи в толстой, переплетенной в вонючий ледерин тетради. В эскадрилье посмеивались: «Тише, ребята, Пимену мешаете… Еще одно последнее сказанье и летопись окончится его…» Бедного Пимена сбила собственная зенитка, приняв по ошибке новый (Лавочкине за «Фоке-Вульф-190». В обгоревшем планшете ребята обнаружили толстую тетрадь и прочли на первой странице:
«Если что, передайте эту тетрадь моей маме. Здесь все по чистой правде записано. Мама, не плач. На войне не бывает хорошо, но делать свое дело надо наилучшим образом. Ты должна знать, как я жил, действовал, о чем думая. Пусть тебе не будет за меня стыдно. Лучше бы вернуться самому, но… неопределенность — хуже горькой истины: раз тебе принесли эту тетрадь, мама, меня больше не жди».
Алексей позвонил в двери незнакомой квартиры и притаился, он не мог не исполнить тягостного долга и старательно отгонял от себя назойливую мысль: «Может, матери давно уже здесь нет… переехать могла, умереть… мало ли что могло произойти».