Последний переулок
Шрифт:
– Я в телохранители к твоему Кочергину не нанимался.
– Обиделся! Быть защитником возле какой-то резиновой кругляшки - это для тебя почетно, а заступиться за замечательного человека, если вдруг на него нападут хулиганы, - это тебе кажется стыдным.
– Он и сам еще может за себя постоять.
– Еще как! Был один случай.
– Она просто вспыхнула от удовольствия, вспоминая: - Мы вышли раз из ресторана, ну и ко мне пристал очередной пошляк. Если б ты видел, как он его кинул в сугроб.
– Значит, вы с зимы знакомы?
– Хочешь сказать, что я давно его знаю и могла бы уже понять, что не все у него, как у священника? Говори, говори,
– Она усмехнулась, глянула как-то странно на него.
– Ну, мотивы все-таки у вас разные, как я чувствую. Гена, милый, та девочка маленькая, которая стояла с тобой, а потом побежала, - она очень славная, поверь. И не отвергай ее любви. Советую. Ну, а мой Рем - он не святой, я знаю. Он - деловой человек, я это давно поняла. Теперь они так сами себя называют, те, кто умеет жить. Да, что-то он там творит со своими партнерами. Я - тебе, ты - мне. Известно. Учти, это всеобщий теперь закон. И даже самые-самые, поверь, из тех, что денно и нощно, на всех собраниях и со всех трибун толкуют нам о нравственности, им это по долгу службы полагается делать, так вон они тоже... Да что толковать?! Не наивный же ты мальчик. Не слепой же.
– Что - тоже?
– А вот... А вот мой директор театра, глазки с поволокой, вальяжный, торжественный, а он, говорят, живет все-таки не на свои... ну пятьсот, ну шестьсот рублей в месяц, - куда как пошире живет. Откуда деньги берутся? Говорят, он что-то там комбинирует с театральными билетами, вошел в долю с распространителями билетов. Фу! Не грязь ли? Ведь он проповедник у нас, он пьесы обсуждает, ему положительного героя подавай. Раз зазвал меня в свой кабинет, выставил какого-то пойла, стал подходить, изгибая стан. Я повернулась - и в дверь. Или вот на вечеринке одной я собственными ушами слышала, как знаменитый писатель кричал на знаменитого режиссера, что тот его обобрал. Не читай мне мораль, Геннадий. Ты - честен? Ты - трешки не берешь?
– Не беру.
– И глупо! А вообще-то ты славный парень.
– Она остановилась, поманила его к себе пальчиком, а когда он подошел, прижалась губами к его щеке, помедлила, будто раздумывая, и соскользнула губами к его губам, к уголку его онемевшего рта. Шепнула, губами у губ: - Не люби меня, Гена, я плохая, плохая...
– Оттолкнула его, пошла, снова став величавой, отдавая ветру свою тунику. Сыграла сценку. А парень онемел и онемело побрел за ней, таща громадную, нарядную, из цветных прутьев корзину. Раб шел за своей хозяйкой, сопровождая ее на рынок - в мясные, в овощные ряды.
18
О кино, ты - мир! О цирк, ты - мир! О рынок, ты - мир!
Они вышли к кинотеатру, к цирку и к рынку затем. Проходя мимо афиш, Аня оживилась:
– Надо обязательно сходить в панорамный! Пойдешь со мной?
– Пойду.
– И в цирк. Сто лет в нем не была, а люблю. Сходим?
– Сходим.
– Однажды, совсем девочкой, я была в цирке с родителями. И запомнился тот цирк. Потом уже взрослой ходила, уже актрисой. Но запомнился тот, когда была девочкой. Помню, было страшно и прекрасно. Я во все тогда верила. Представляешь, во все. Ко мне подошел клоун, это был Румянцев. Представляешь, сам Румянцев? Он положил мне руку на плечо. Сказал: "Какая красивая девочка". Он даже не улыбнулся, серьезно так поглядел. Может быть, он благословлял меня, как думаешь? На лицедейство, на муку эту и счастье... Ой, мне обязательно надо позвонить маме! Непременно! Когда пойдем назад, ты напомни мне, чтобы позвонила. Напомнишь?
– Непременно.
Они вошли в главный рыночный павильон. Их сразу заметили. Ее.
Черноволосые джентльмены, картинно стоявшие на ступенях, локаторами повели за ней свои рентгеноскопические глаза. Их говор гортанно-голубиный замер. Какое-то всеобщее "ц" пронеслось среди этой публики. Его, Геннадия, они не замечали. Только она вошла, взошла на сцену.
Здесь терпко пахло. Все смешалось - и тонкий запах цветов по правую руку, и дурманящий запах дынь, яблок, слив, винограда - по левую. А еще и укропом повеяло, малосольными огурцами - этот запах шел из павильона напротив. И вот все это смешалось, и все это, аромат этот, живой, сладкий, терпкий, острый, - он как бы приветствовал Анну Лунину, обнимал, выстилался перед ней, сам себя выхваляя и предлагая.
– Сперва мясо, - сказала она.
– Бегом в мясной павильон. Мы опаздываем.
– Она оглянулась на Геннадия, нарочно протянула к нему руку, чтобы все эти джентльмены знали, что она защищена, чтобы не вздумали подойти к ней (еще чего недоставало!): - Геннадий, да не плетись же!
Они быстро прошли через павильон, где были овощи и где народ был иной, не княжеского рода, все больше женщины стояли у своего товара - у кабачков, цветной капусты, баклажанов, малосольных огурцов, у особенно пахучих гор лука, укропа, петрушки.
Скорей, скорей мимо этих рядов, к ним они еще вернутся. Сперва - мясо. Но как бы быстро Аня ни шла тут, ее и здесь приметили. Все женщины, даже старухи, а уж о молодых и говорить нечего, все повели за ней глазами. Геннадий посмотрел вместе с ними: как хороша она была в своей поспешности, целеустремленности. И как расступались перед ней, хотя толкучка тут была. Расступались. Он даже поспевал в образовавшийся проход. Он был с ней, с этим считались.
Мясной павильон был пустоват. Тут торговля уже подходила к концу. Опоздали, явно опоздали они, если, конечно, не довольствоваться какими-то жалкими остатками, этими поникшими ошметками мяса, уныло распластавшимися на прилавках. Опоздали? Аня вошла, остановилась, глянула сочувственно на продавцов при таком унылом товаре - и свершилось чудо. Лишь глянула - и чудо. Маленький, чернявый, лысо-кудрявый молодой человек, с топориком, в белом окровавленном халатике, вдруг как-то разом подрос, подпрыгнул, что ли, да так в прыжке и замер, и высокий - он, как оказалось, на цыпочки встал, побежал навстречу Ане.
– Сколько? Чего?
– Он было глянул ей в глаза, но прозрачность их его смутила. Он, мясник этот, смутился.
– На семерых, - сказала Аня.
– Вырезку. Да вы сами знаете.
Он - знал. Он кинулся к своей окровавленной колоде, он куда-то нырнул, мелькнув утлым задом, он откуда-то извлек большой сверток, с проступью свежей крови.
– Для себя берег! Ничего не жаль! Аня Лунина, так?! Узнал?!
– Узнал, узнал. Сколько?
– Ничего не жаль!
– Похоже, он хотел отдать мясо даром.
– Нет, нет, милый, пальто не надо, - усмехнулась Аня.
Не обиделся, снес усмешку, только опять маленьким стал.
– Тридцать рублей. Своя цена.
Аня раскрыла сумочку, небрежно, не глядя, добыла из нее хрусткую сотню, небрежно протянула, глянув прозрачными глазами повыше кудряво-потной маленькой головы.
– Вам привет от Платона Платоновича, - сказала она, даря ему эти несколько слов в награду за усердие.
– О-о!
– помолился на ее голос мясник.
– А кто это, скажи, красавица? Он вывалил на колоду из карманов мятые бумажки, отсчитал сдачу, выбирая десятки поновей.