Последний переулок
Шрифт:
– Не гордись, парень. Связался с Ремом, глядишь, и у тебя все затрясется.
– А кто он?
– Кочергин? Рем Степанович? Ха! Работаешь на него, а не знаешь, кто! Ну, раз он не сказал, и я не скажу.
– А этот Шорохов, змеелов этот, действительно так опасен?
– Что ты про него знаешь?
– насторожился Белкин.
– Что ты все вопросы задаешь?
– Рем Степанович рассказал кое-что. Знаю, что был директором гастронома, что потом сел, что работал потом змееловом, что вернулся, стал счеты сводить, а его - ножичком. Так рассказываю?
– Ох, Рем Степанович, ох, Батя наш! Первому встречному все выкладывает. Зачем? Не понял, зачем он с тобой так разоткровенничался?
–
– Обычный, куда обычнее. Стало быть, озолотить обещает?
– Велел сказать, что озолотит.
– Так, так... Знаешь, а ведь он мудер у нас, мудер. Между прочим, этот Павел Шорохов вот тут, на этом самом месте, со мной совсем недавно разговаривал. Тоже вопросы задавал. Слушай, да вы с ним просто один к одному как похожи. Тебе - сколько?
– Двадцать шесть.
– Вот, прибавить тебе лет пятнадцать - вылитый Шорохов. Рослый. Костлявый. Силенка чувствуется. Ты бы, скажи, если б приперло, в змееловы бы пошел?
– Когда припрет, тогда и поговорим.
– За этим дело не станет. Влипаешь, гляжу. Нет, а я бы не пошел. С детства отвращение у меня ко всяким ползающим тварям. Еще к крысам. К тараканам. Брезглив!
– Ну, я ухожу. Что передать?
– Скажи, что попробую, попытаюсь, хотя... Слушай, а ты бы не согласился мне помочь? Как Рему Степановичу? Это идея не глупая, посылать вперед паренька, которого никто не знает, который ни в чем не замешан. Если что, знать ничего не знаю. Не глупо! А вознаграждение поделим.
– Так я и так уж влипаю, сам сказал.
– Да нет, это я к слову. Что с тебя взять? Посыльный. Вот прибежал, кинул фразочку и - назад. Не задавай только вопросы, любознательность вредна, поверь. Ты у него посыльный или еще и телохранитель? Как подрядились? Сколько отваливает?
– А любознательность вредна.
– Усвоил! Так пойдешь ко мне в помощники в этом деле? Побегаем, повстречаемся кое с кем. Может, и мне кого надо будет вызвать. А приз поделим. Решено?
– Не влипну?
– Если кто влипнет, так это я. Соглашайся, правда, великолепная идея! Рем Степанович - он у нас не дурак, это уж точно. А если он тебе начинает доверять, то...
– Я подумаю.
– Чего думать, ну чего думать?!
– Белкин загорелся.
– Для тебя никакого риска! Для тебя - ни малейшего!
– А кто его все-таки ткнул ножом? Кто-то из ваших?
– Что?..
– Замерло лицо у Белкина с приоткрытым ртом, как у застигнутого врасплох, даже сигарета выпала. Он нагнулся, поднял сигарету, обтер, а потом отбросил.
– Про каких это ты "ваших" толкуешь? "Нашим" как раз это и неизвестно. Сам бы дорого дал, чтобы узнать. Тут одно на другое налезло. Из-за бабы у Шорохова конфликт вышел. Его упекли, а баба, жена его, за другого выскочила. Смириться бы, а он... Учти, все из-за баб. Французы говорят - шерше ля фам. Впрочем, тебе неважно, что там французы говорят, ты послушай меня, Олега Белкина. Все из-за баб! Ты еще молодой, еще тебя не коснулось. А вообще-то - все из-за них, из-за бабенок этих распрекрасных. Как так получается, что все беды от них? А вот получается. И еще... Вот когда много вопросов задаешь, тогда тоже в беду можно угодить. Меньше знаешь, лучше засыпаешь.
– Снова Белкин, пытаясь закурить, извелся со спичками, ломая одну за другой, не слушались пальцы.
– Что за спички?! Уж и на спичках стали экономить! Тоньше волоса!
– А пальцы трясутся тоже из-за баб?
– Конечно! Вот тут ты угадал!
– Белкин осклабился, даже подмигнул повеселевшим глазом.
– Ночку провел, поверишь, как в молодые годы! Ты, если взять на круг, сколько за ночь поспеваешь?
– Ты о чем?
– А, сосунок! Еще в той поре, когда счет не ведут! Ну, входишь в долю?
– Пожалуй. А что делать?
– Завтра начнем, сегодня я при стаканах. Утречком встретимся - и побежим по разным адресочкам. Того спросим, туда заглянем - и вся работа. Где намечаем встречу?
– Где тебе удобнее.
– Мне, друг, нигде не удобно. Мне бы рвануть отсюда - и бежать, бежать, бежать...
– Белкин поник, вжался в себя.
– За чужие грехи расплачиваюсь, вот что обидно. Где? Придумывай сам. Тебе сейчас, как в картах новичку, должно переть. Замечено, что и на бегах новичкам прет. Изобретай. Приказывай. За тобой вот хвоста не видно, а я все оглядываюсь, все время у меня в заду свербит.
– Когда - утречком?
– спросил Геннадий.
– Назначай. И место и время. Твоя ставка, называй заезды, новичок, не глядя на лошадей. Привезут!
– Тогда часов в одиннадцать.
– Есть!
– На углу нашего переулка и Сретенки. Там кафе небольшое. Оно с одиннадцати открывается.
– Мудро! Сошлись, мол, хватить с уторка коньячку. Во, уже по-умному. Пьяницы, солнцепоклонники - обычное дело. В воскресенье нигде нет, а в кафе подадут. Есть! Заметано!
– Разбежались?
– спросил Геннадий и вспомнил снова тупик, сосны, вспомнил, как побрел вдоль забора, обретя ясность, которую все обретал да обретал, все более входя в туман, в муть какую-то, в страх этот, от которого трясло и Рема Степановича, и того барина по кличке Лорд, и этого Белкина. Среди своих как тебя зовут?
– спросил, не удержался.
– Разбежались. Что? Беги, беги! Я тебе не свой.
И они действительно разбежались. Геннадий потому побежал, что глянул на часы, и стрелки, шагнувшие за полдень, напомнили: "Анюта обещала подскочить к часу дня..." Белкин потому побежал - пробежечкой, пробежечкой, - что иначе уже и передвигаться не мог. Гнал его страх.
16
На метро быстрей можно было вернуться, а времени было в обрез, и Геннадий помчался домой на метро. А потом просто стометровку устроил по Сретенке, мимо этой церкви Святой Троицы в листах, которая сейчас была в лесах. Совсем не так она выглядела, как на картине, но все же и так. Теперь он всегда будет сравнивать то, что перед глазами, и то, что там, на картине углядел. Оглянулся, пробежав. Нет ни Сухаревской башни вдали, а все же что-то да померещилось, нет толпы у стен церкви, но идет, идет народ, набегает, как и тогда. И это вот обширная подкова старой больницы по ту сторону Садового, она и на картине проступала вдали. А вот чего не было вокруг и что было на картине - не было сейчас кругом никакой тревоги. Солнечный день светился, субботний, люди примедлили шаг, отдыхали. На картине же был вечер, тревожное низкое небо нависло. И жили в небе три купола. А сейчас у церкви куполов не было. На картине получалось больше по правде, чем в жизни. Кому тут как, а его жгла тревога, подгоняла тревога. Он жил не здесь, среди ясного дня и когда вместо куполов зеленела обычная крыша, а там, в картине, где все было тревогой, где тревожно вздымались купола и кресты.
Вбежал в свой переулок, когда на часах стрелки показали, что до Аниного прихода осталось всего пять минут. Вбежал, сразу же, чуть не лоб в лоб, столкнувшись с маленькой Зиной, той, что вчера была дружинницей и щеголяла с красной повязкой на рукаве и в новеньких "бананах" на вырост. Сейчас она была в широкой юбке, туго перехваченная широким ремнем, тоненькая и легкая. Она торопливо куда-то шла, широко шагая, ветер надувал белую кофточку, растрепал ей русые волосы, громадные очки от солнца делали ее загадочной. И вот они столкнулись, он чуть не сшиб ее.