Последний пир
Шрифт:
Он стал шумно плескаться в тазу, заливая водой одежду — ни он, ни я переодеваться ко сну не стали, ведь нам предстояло важное дело. Я объяснил Эмилю, что от него требуется. Он видел своего отца в зале суда? Так вот, пусть станет своим отцом. На полном серьезе.
— Я буду судьей?
— Да. Ты обвиняешь, а Маркус защищает. Но последнее слово за тобой, и приговор объявишь тоже ты.
— А как мы утихомирим пса? Он же будет лаять. Форе проснется и увидит нас! — Тут ему пришла в голову еще одна мысль. — И как мы проберемся во двор? На ночь его запирают.
— В том-то и вся соль.
Маленький
— Мы не станем выходить во двор. Суд пройдет на крыше, прямо над дверью Форе. А зверя мы утихомирим вот этим…
Я вытащил из-под куртки липкий мешок.
Эмиль в ужасе уставился на кусок сырого мяса, затем попятился и, по-видимому, стал заново обдумывать мое предложение.
— Что это?
— Кошка мадам Форе. Один кусок я взял… для эксперимента. — Я не стал говорить, что поджарил его с луком и съел: кусочки мяса застряли у меня в зубах и все еще были там. — Остальное здесь. Должно хватить.
От моих «взрослых» речей глаза у Эмиля распахнулись еще шире, и я чуть было не улыбнулся, но успел взять себя в руки. Все серьезно. Никаких шуточек, а то нам не удастся провернуть дело. Неужто мой друг всегда был таким тощим? Таким слабым? Глаза Эмиля заблестели, от страха он снова начал кусать губы. В моем представлении он всегда был старше и сильнее… мальчик, который дал мне тумака и хотел отобрать мои каштаны. Но сегодня я смотрел на него сверху вниз.
— Ты убил их кошку?
— Она была жирная и мерзкая.
— А какой приговор я… — с тревогой начал Эмиль.
— Смертная казнь. Через повешение. Приговор вступит в силу немедленно.
Он повторил мои слова одними губами, пытаясь их осмыслить. Затем пришло время встретиться с остальными мальчиками на чердаке. Если бы нас поймали ночью в коридоре, то выпороли бы нещадно. Подгоняемый мной Эмиль с трудом взобрался по ступеням, лицо у него было осунувшимся и тревожным после вчерашней порки. Над нашими головами висела треснутая арфа, вокруг валялись сгнившие кожаные портфели и ржавые рапиры. Сломанные клинки оказались нам по росту: Маркус схватил один и бросил другу, но оживленный поединок пришлось прекратить яростным шипением.
— Оставьте рапиры здесь, — шепотом велел Эмиль. — Возьмете на обратном пути.
Вообще-то Маркусу никто был не указ, однако новый статус Эмиля придал его словам веса. Маркус положил сломанный клинок на пол, и его друг поступил так же.
В дальнем углу чердака был выход на крышу. Обычно мальчишки приходили сюда на спор — за свинцом; металл расплавляли и выливали в холодную воду, где он застывал причудливыми кляксами. Мы поднялись вдоль трубы, расположенной на стыке двух крыш, и спустились на другую сторону, к перилам над внутренним двориком, где доктор Форе держал свою собаку. Был конец лета, в воздухе стоял смрад недавно унавоженных полей. Вокруг расстилалось темное море без единого огонька. Крестьяне жили как скот: безропотно вставали и ложились вместе с солнцем, управляемые временами года.
— Господь навонял, — сказал Маркус. Кто-то хихикнул, кто-то попросил Маркуса не богохульствовать. Не обращая на них внимания, я сунул руку за пазуху.
— Можно? — спросил я Эмиля.
Он уставился на меня запавшими глазами, подсвеченными желтой луной, и едва заметно закачался на месте.
— Ты судья. Я хочу заняться собакой. Можно?
— Давай, — сказал он.
Я открыл сумку, вытащил оттуда окровавленный кусок мяса и бросил вниз: он шлепнулся на булыжники внутреннего двора. Его приземление было встречено громким лаем — Маркус выругался, Эмиль застонал, но лай тут же затих и сменился чавканьем. Никто не зажег свет и не открыл окно. Чавканье утихло, и пес заскулил, прося добавки.
— Сюда. — Я поманил к себе остальных.
Все столпились вокруг, и мне пришлось проталкиваться через них к Эмилю. Он стоял на краю крыши, белый как простыня.
— Не трусь, — прошептал я.
Эмиль поднял голову, и его лицо внезапно переменилось, словно в доме поселились новые хозяева. Он уверенно прошел сквозь толпу к перилам и посмотрел на безобразную псину.
— Брось ему еще, — приказал он.
Собака съела окровавленный кусок и подняла голову, чтобы выслушать обвинения.
— Ты обвиняешься в том, что принадлежишь доктору Форе. А также в том, что скверностью своего нрава не уступаешь хозяину. Ты обвиняешься в уродстве и беспардонном поведении. Признаешь ли ты свою вину? — Зверь заскулил, выпрашивая еще мяса, и Эмиль кивнул. — Обвиняемый вину не признает.
Я бросил обвиняемому еще кошатины и испугался, что мяса не хватит до конца суда. Эмиль, по-видимому, подумал о том же: он обратился к адвокату, приказав ему говорить коротко и по сути, а свидетелю — внимательно следить за происходящим. Очень важно, чтобы все было по справедливости.
Такого Эмиля мы еще не видели. От сопливого нытика с распухшим от слез лицом не осталось и следа.
— Начинайте, — велел он.
— Наказывать собаку за грехи владельца — все равно что наказывать слугу за послушание хозяину. Животное ни в чем не виновато. Если бы пес принадлежал мне или вам, а не доктору Форе, он был бы ровно такой же. Стали бы вы его судить в таком случае?
Два мальчика тихо захлопали, и я одобрительно кивнул. Речь была хорошая, понятная каждому и ясно излагающая суть возможной ошибки. Но что скажет Эмиль?
— Собаке выдвинули два обвинения. Оба — очень серьезные. Она принадлежит доктору Форе и обладает ужасным нравом, а также омерзительной внешностью. Самое же страшное заключается в сочетании этих грехов. Когда двое преступников вместе задумывают совершить преступление — это заговор. В нашем случае налицо преступное сочетание двух грехов. Суд требует, чтобы вы доказали справедливость двух утверждений: что пес не омерзителен и что он не принадлежит доктору Форе… Жан-Мари, еще мяса.
Я бросил кусок вниз, когда адвокат начал спешно подводить итоги. Он сказал, что не может доказать ни то, ни другое, однако бедный пес не знал лучшей жизни и лучшего обращения, он попал в дурное общество и не должен страдать за чужие грехи.