Шрифт:
Вместо предисловия
Многоголосый гул стадиона дорог нашему сердцу, как первый весенний гром. Десятки тысяч юношей и девушек, мужчин и женщин, людей всех возрастов и профессий вливаются в могучий поток, устремляющийся на стадион в дни футбольных состязаний.
Нам, старым спортсменам, футбольная молодость которых, к сожалению, уже минула, теперь приходится занимать места не на поле, а на трибунах, и от этого становится грустно. Да, жизнь неумолима, и время посеребрило наши виски, а в игру уже вступили наши сыновья. Однако замечательных спортсменов люди не забывают. Едва вратарь возьмет трудный мяч, часто услышишь реплику: «Настоящий Трусевич!» Когда игрок мастерским ударом
А, между тем, их уже давно нет среди нас. Их расстреляли гитлеровские палачи 24 февраля 1943 года.
Фашистские оккупанты не могли простить нашим футболистам победы над командой «Люфтваффе». Этому «Матчу смерти», как справедливо назвали советские люди встречу киевских спортсменов с «Люфтваффе», и посвящена повесть «Последний поединок».
Однако произведение это не является документальным. Авторы повести отобрали из фактического материала лишь те ситуации, которые они сочли наиболее важными. Изменены в повести и фамилии спортсменов.
Читая повесть «Последний поединок», мы, старые футболисты, а один из нас является участником этого трагического матча, снова пережили события того сурового времени, когда наши спортсмены продемонстрировали высокий советский патриотизм и несокрушимую волю к победе.
Письмо в Одессу
У знакомой калитки Николай остановился и осмотрелся…
Переулок был пустынен, окна домов закрыты ставнями, на тротуаре ровным слоем лежала опавшая кленовая листва.
«Видно, здесь давно уже никто не ходит, — подумал он. — Неужели в этих домах никого не осталось?.. Возможно. Район опасный. Близко вокзал».
За дощатым забором в соседнем вишневом саду зияла глубокая воронка от бомбы. На глинистом гребне чернели обугленные ветки. Ветер и здесь рассыпал яркую кленовую листву, и она янтарно светилась под лучами скупого осеннего солнца.
«Странно, что уцелел домик, — подумал Николай. — Очевидно, бомба глубоко зарылась и взрывная волна ушла в землю».
В этом белом приветливом домике с верандой, сплошь оплетенной виноградом, жил старый паровозный машинист Илья Сергиенко. Николай хорошо знал Илью Митрича и вечерами, бывало, подолгу беседовал с ним на скамеечке у голубятни. Старый пенсионер любил голубей и гордился своими пернатыми питомцами. Голуби тоже его любили, слетались на голос, доверчиво брали с ладони хлеб… Жив ли Митрич? Жестокая буря пронеслась над его садом, над маленьким домиком, над голубятней. Двери веранды раскрыты настежь, и на крылечко бессильно упала виноградная лоза.
Значит, Митрича нет… Был бы он дома, поправил бы лозу. Вот и тропинка от калитки к домику тоже занесена опавшей листвой. Грустно чернеет на скошенном столбе опустевшая голубятня… Но что же ты раздумываешь над этим, Николай? Ты жив! Колючая проволока концлагеря осталась позади. Сейчас ты увидишь друга. Он знает, что Таня пошла за тобой, и ждет, считая минуты…
Николай просунул за калитку руку и снял крючок. Ржавые петли взвизгнули взволнованно и печально. Осторожно ступая по выбитым кирпичам (он и сам не знал, почему так осторожно идет), Николай приблизился к окошку. Ему показалось, — но, может быть, он ошибся? — светлая тень мелькнула за стеклом, дрогнула, всколыхнулась занавеска, и вот уже близко, в сенях, застучали торопливые шаги.
Да, он не ошибся: дверь распахнулась, с шумом и треском, так что
С минуту они ничего не могли сказать друг другу, медленно, молча разняли руки, вошли в горницу, молча сели за стол.
— Пришел… — тихо, восхищенно прошептал Алексей и порывисто взял руку Николая, ощупал ее, погладил, словно пытаясь уверить себя, что не ошибся. — Ну вот… Значит, пришел!
— Будто во сне все это, Алеша, — сказал Русевич. — Смотрю на тебя — и боюсь. Правда, боюсь проснуться… А может, мы умерли, и нет ни тебя, ни меня?
Алексей глубоко вздохнул:
— Первое время и мне казалось. Бреюсь — и не верю, что это я. Вещи ощупываю… А главное, чей-то голос мне нужно было слышать. Я Таню все заставлял говорить. Но теперь проходит… Скоро совсем пройдет.
— Этого нельзя забыть, Алеша… Тот, кто побывал в концлагере и вышел, все равно, что из могилы встал.
Алексей задумался, разглаживая складку скатерти. Некоторое время они молчали, и было слышно, как старый ясень поскрипывает за окном. Вспомнив о чем-то, Алексей оживился, серые глаза его повеселели.
— А Таня? Ну какова?!
— О да! — встрепенулся Николай. — И кто бы подумал! Нет, все же мы мало знаем людей. Так это часто, Алеша, бывает в жизни: рядом с тобой живет человек, скромный и вроде бы незаметный, и только в самую последнюю минуту, когда уже нет надежды, все кончено и сочтен твой последний час, мы вдруг с изумлением узнаем, что человек этот незаметный — самой светлой и смелой души! Я не ожидал от Тани такой отваги… Ведь ее легко могли бы разоблачить. Я сам невольно мог ее погубить. Когда фриц спросил меня у ворот: «Вы знаете эту женщину?» — я чуть было не ответил: «Нет, не знаю…» И в самом деле сначала я ее не узнал. Да и раньше я видел ее не так-то часто. А теперь она изменилась, трудно узнать… Бросилась вдруг через проходную с криком: «Коля… Муженек мой… Что случилось с тобой?!» Пока полицейский выталкивал ее на улицу, я слышал ее крик: «Отпустите его домой… Это мой муж. Я даю расписку! Я жизнью отвечаю, что никуда он не уйдет».
Николай улыбнулся:
— Видел бы ты, как мы расцеловались с Танюшей у проходной. Пожалуй, глядя со стороны, можно было подумать, что это была счастливейшая пара… Таня дала расписку, и меня отпустили. А в бланке расписки сказано, что явка в комендатуру обязательна дважды в неделю. Мы будем являться, Алексей?
— В городе вчера объявлено о расстреле двадцати трех заложников, — сказал Климко.
— Значит, и Таня теперь в числе заложников?
— Конечно.
— Если я исчезну из города…
— Тот, кто исчез из города, тот ушел к партизанам. Так считает гестапо.
Русевич с удивлением взглянул на Алексея:
— Послушай, Алеша. Таня — мать двоих детей.
Климко передернул плечами, резкая складка легла меж бровей.
— А разве для них, для гестапо, важно, мать она или нет? Если ты уйдешь, ее расстреляют. Но мы обязательно должны уйти… Погоди. Не подумай, будто я стал настолько подлым, что сам приговариваю Таню. Спроси у нее, и она тебе скажет: да, мы должны уйти. Нам только нужно заранее позаботиться о Танюше: достать ей другой паспорт, отправить из Киева к тетке в село. Мы с ней об этом уже толковали. Это ее план…
— Хорошо, — сказал Николай. — Как она туда доберется?
— Она уедет, — он усмехнулся. — Я говорю: уедет!.. Ей придется пройти добрую сотню километров — за Днепр, за Десну. Есть за Остром небольшое село — Рудня. Там, у дальних родственников, ей будет спокойней…
— Ты говоришь: достать паспорт… Это не так просто.
Алексей вдруг засуетился.
— Да, что же я, право, рассеянный такой… Первым делом помыться тебе следует, побриться. Прическу я сам ножницами подровняю. Чистое белье тоже найдется. Тесноватое, пожалуй, на тебя, но не беда… А насчет паспорта — дело простое: сами полицаи продают.