Последний полет «Ангела»
Шрифт:
— Кончай суетиться, сержант, — наконец пересилил себя Адабаш. Он обратился к комбату, который пришел их проводить и понимающе наблюдал за неспешными сборами разведчиков:
— Если ты не возражаешь, мы пойдем в форме.
— А чего? — усмехнулся майор. — Шагайте, больше страху на фрицев нагоните, если столкнетесь.
Адабаша обрадовали его слова: сейчас, к самому концу войны, он, как и многие, предпочитал везде и всюду появляться в своей вытертой, просоленной, выбеленной гимнастерке, со всеми наградами, которыми отмечены были многие бесконечные месяцы непрерывных боев.
Ушли они около полуночи. Вначале все складывалось удачно. По лабиринтам развалин, через сквер выбрались в «свой» пригород. Среди хаоса разрушений он, почти уцелевший, выглядел островком из иного мира. Аккуратные коттеджи вытянулись в линию, словно солдатский строй на плацу. Возле каждого — ухоженные палисадники с вьющимися розами, подстриженными газонами, скамеечками и низенькими оградами.
Коттеджи были двухэтажными, в темноте они казались совершенно одинаковыми, как близнецы. Окна на первых этажах наглухо закрыты, словно это могло спасти от тяжелых снарядов.
При неверном бледном свете ракет Адабаш и Орлик видели срезанные взрывами деревья, а на иных уцелевших — повешенных солдат и каких-то в штатском. «Так будет со всеми трусами и паникерами» — болталась, видно, заранее приготовленная фанерная табличка на груди у одного из повешенных. В городе в эти последние перед его падением дни свирепствовали гестапо и эсэсовцы — всех, кто вызывал хоть малейшее подозрение, вешали без суда, на первом попавшемся столбе или дереве.
Приказ такой у них был — вешать, ибо расстрелянных берлинцы могли принять за погибших в налетах и бомбежках, а надо было устрашать, заставить выбирать между неясным страхом перед наступающими русскими и немедленной смертью за «паникерство и трусость».
Повешенных было много, и ветер тихо раскачивал тела. «Во, сволота, что творят», — пробормотал Орлик. Они долго изучали оборону фашистов, перебираясь из одних руин в другие, из одного квартала в соседний. Адабаш наносил на карту все, что удалось заметить, увидеть, засечь по вспышкам огня. Они уже собрались выбираться из этих замерших под отсветами дальнего боя улиц, с призраками-повешенными на деревьях и столбах, когда напоролись на патруль. После резкого окрика «Хальт!» Адабаш вскинул автомат.
Он залег в одном из палисадников, под стеной низенькой постройки, очевидно, для садового инструмента и прочей хозяйственной мелочи. Орлик расчетливо стрелял, укрывшись за углом коттеджа.
— Уходим! — крикнул сержанту Адабаш. Он поднялся, побежал по дорожке в глубь дворика, не сомневаясь, что сержант услышал и понял его.
Они могли уйти — перед ними был маленький садик, какое ни на есть, а укрытие, за ним — снова улица с коттеджами, а дальше, насколько помнил Адабаш, уже все лежало в развалинах, в них легко было затеряться, переждать тревогу и выбраться к своим.
Вдруг капитану показалось, что он с разбега налетел на какое-то препятствие. Он резко остановился и упал.
Орлик, прикрывая его, посылал в темноту короткие очереди. Адабаш ясно их слышал и даже видел короткие всплески пламени. Немцы стреляли издали, не решаясь подобраться вплотную, ибо не знали, кто перед ними — разведчики-одиночки или штурмовая группа. Немецким солдатам к концу войны тоже, наверное, не хотелось умирать. Стреляли они вяло, держались на расстоянии и не торопились одним ударом прикончить разведчиков.
Орлик подхватил капитана под руки, поднял, взвалил на спину и торопливо пошел, согнувшись, через садик к соседней улице. Он остановился только тогда, когда спасительная темнота скрыла их.
— Карта? — хрипло спросил пришедший в себя Адабаш.
— Здесь, — Орлик, чтобы капитан не нервничал, показал карту, на которой было обозначено все, что они узнали и увидели. За пометками, кружками, квадратиками на этой карте были, если прикинуть, жизни десятков, а то и сотен парней из их полка. Вот здесь они не пойдут в лоб, потому что пулеметные гнезда прямо поперек улицы, вот этим, врытым в землю по самую башню танком, перед штурмом займутся артиллеристы…
Сержант ухитрился не только сохранить карту, но и вынести автомат Адабаша. Капитан с благодарностью подумал, как ему повезло, что рядом с ним в самых опасных передрягах, на которые так щедра война, находился этот уже немолодой, рассудительный, по-колхозному основательный сержант. Они были из одной области. Когда в сорок третьем Адабаш встретил земляка, он даже не удивился: война всегда щедра на неожиданности.
— Ну, попробуем… — сказал Орлик, помогая Адабашу подняться.
Капитан ухватился за его пояс, потом плечо, встал, но тут же резкая боль ослепила его, он застонал и ничком повалился на влажную от ночной росы землю. Орлик не смог его удержать.
— Ноги… — отметил сержант. Он ощупал грудь капитана, рука его стала липкой, словно бы ее окунули в что-то густое и вязкое.
— И грудь… Слева, ближе к плечу… Ничего страшного, вроде бы в мякоть. Вытащу, перевяжу.
— Тише, — приказал Адабаш.
Метрах в двухстах от разведчиков раздавались встревоженные голоса, слышались команды, светлячками вспыхивали и гасли лучи фонариков. Надо было уходить отсюда, немцы вскоре сообразят, что к чему, пойдут по следу.
Орлик снова поднял капитана с земли, закинул его руку себе за шею, протянул автомат.
— Опирайся, как на палку.
— Старайся по дорожкам… Чтобы не наследить.
— Ага…
Каждый шаг давался с огромным трудом, и все-таки они одолели еще метров двести, вошли во дворик коттеджа, такого же безликого, как и все остальные вокруг.
— Отдохни, — прохрипел Орлик и прислонил капитана к серой стене.
Сержант достал перевязочные пакеты, ножом разрезал гимнастерку и галифе Адабаша там, где они обильно пропитались кровью. Он наложил бинты, туго перетянув ноги над пулевыми ранами. Адабаш старался не стонать, закрыл глаза, собираясь с силами, успокаивая острую, режущую боль. И понял, что идти дальше не сможет.