Последний полет «Ангела»
Шрифт:
А тогда он часто размышлял о себе, о том, кем ему быть, куда пойти учиться после школы. Он привык во всем советоваться с мамой, и то объявлял ей, что станет летчиком, то приносил из школьной библиотеки стопу философских книг, читал их ночи напролет. Потом увлекся археологией и уже почти окончательно решил, что станет историком. Но и это со временем прошло, как и многое другое, свойственное времени напряженных поисков себя. Мама не вмешивалась, не навязывала свое мнение. Она была врачом и, конечно же, считала свою профессию лучшей в мире. Но пусть ее сын выбирает сам.
Однажды, когда они весь день были вместе и возникла та атмосфера взаимного доверия и понимания, которые только и возможны между очень близкими людьми, мама открыла темную, массивную шкатулку из тяжелого выморенного временем дерева, достала письма — голубая ленточка связывала их в ровную стопку. Отдельно от нее хранилось еще одно письмо: полевая почта, печальные слова.
— Прочитай, это имеет отношение к тому, над чем ты сейчас раздумываешь.
Алексей открыл один из конвертов, развернул листок тонкой голубоватой бумаги, присмотрелся.
— Но это же на немецком! — воскликнул он. — В школе мы учим французский. Впрочем, у тебя, наверное, есть перевод?
— Есть, — подтвердила мама. — И я тебе его, конечно, дам. Но такие письма лучше читать в оригинале. А язык… Еще в прошлом веке образованные люди считали, что надо владеть минимум двумя иностранными языками.
Вначале Алексей прочитал письма в переводе. Но потом пришло время, когда он смог, вначале со словарем, а потом и бегло, свободно читать их на языке оригинала — строка за строкой, пытаясь понять глубинный смысл, то, что слова обозначают, но чувствует лишь сердце.
Это были весточки из прошлого. Простые, бесхитростные, они трогали больше всего своей чистотой, казалось, они и через столько лет живы великой любовью, которая оборвалась внезапно, словно сбитая влет быстрокрылая птица.
Алексей каждое из писем помнил почти наизусть. Они предназначались не ему, но он имел на них моральное право, ведь это была частичка великого наследия войны. Прошлое — не почтовая связь в одном направлении, письма из него порою уходят в будущее, связывая пласты времени. И горе тому, кто забывает минувшее или пренебрегает им.
— Ты пробовала ее разыскать? — спросил Алексей маму, хотя и не сомневался в ответе.
— Конечно. Обрати внимание: ее письма шли в два адреса. Вначале в госпиталь, где лежал Егор. Потом, после выписки из госпиталя, письма стали приходить на мой адрес: брат, очевидно, не имел права сообщать немецкой девушке свою новую «полевую почту», разгром японских милитаристов готовился в строжайшем секрете. Письма, полученные в госпитале, Егор с собой на Дальний Восток не взял — он переслал их тоже мне. Надеялся вскоре возвратиться…
Так и собралась вся эта корреспонденция у меня. Когда я немного пришла в себя после похоронки, написала в Берлин. Но мое письмо возвратилось обратно — за ненахождением адресата. С Дальнего Востока, судя по всему, он ей писал, но девушка эти письма не получила. И тем не менее, продолжала писать.
— А потом совсем исчезла?
— Да. А мне очень хотелось ее разыскать, убедиться, что она не придумана — есть, живет, дышит. Я хотела понять, что связывает Егора с этой немецкой девушкой. Ведь он же знал, что это ее соотечественники уложили в одну огромную песчаную могилу наш род. Из двух сотен Адабашей в живых тогда остались только я и твой дядя Егор… Я вышла замуж и сменила фамилию… А Егор… Ты знаешь, что с ним случилось.. И вот Адабашей больше нет.. Только я и ты. Ты можешь себе представить — весь род — в одну могилу!
ГИБЕЛЬ РОДА АДАБАШЕЙ
Весь род — в одну могилу. Алексей не мог себе такое представить. Но было именно так. Захлебывались, давились злобой овчарки, остервенело орали полицейские, раздраженно выкрикивали команды офицеры, шли последней своей дорогой жители Адабашей. Все.
Полицейские были не местные, в селе не нашлось ни одного предателя, никто не променял совесть на белую нарукавную повязку, оккупационные марки и пайку хлеба. Для полицейских это была «командировка». Гитлеровцы часто собирали для массовых расстрелов палачей из других мест: учитывали, что в незнакомых стрелять легче. Впрочем, о жалости или снисхождении речь даже не шла, эти, без сомнения, убили бы и родных своих, последуй такой приказ оккупантов.
Командовал полицейскими молодой чернявый парень в немецкой офицерской форме, без знаков различия. На груди у него болталась медаль из тех, которыми оккупанты отмечали кровавые заслуги своих прислужников. Полицейские, прибегая к нему для рапортов, нелепо козыряли и титуловали «господин начальник команды». Он брезгливо морщился, глядя на своих вояк, опухших от пьянства.
«Начальник команды» закатал рукава мундира, черную пилотку сунул под погон. Усики у него подстрижены под фюрера, густая прядь волос падала на левую сторону, из-под нее злобно светился темный глаз. Он был, наверное, очень аккуратным: когда на голенища начищенных до блеска сапог попала грязь, один из полицейских суконкой протер их, угодливо заглянув в глаза «начальнику команды». Тот стоял, картинно положив руку на расстегнутую кобуру пистолета.
Полицейские приехали в Адабаши на заре, раньше, немецких солдат, и сразу же окружили село кольцом, перекрыв из него выходы. Они уже крепко хлебнули самогонки, орали, били людей прикладами и плетьми. Чернявый сам не бил — он показывал пальцем, кого, по его мнению, требовалось «вразумить».
Даже два немецких офицера, командовавших солдатами, сторонились чернявого. Они не то чтобы гнали его от себя, просто старались не общаться с ним, отдавая распоряжения жестами. Чернявый на лету схватывал приказы и тут же выкрикивал слова команды, всем своим видом демонстрируя исполнительность и служебное рвение.
Люди, согнанные, сбитые в тесную, напряженно дышавшую толпу, долго стояли на площади. У одного из солдат был фотоаппарат, он все щелкал и щелкал его затвором, выбирая кадры поэффектнее: старика — патриарха рода, молодую женщину в праздничной, вышитой крестиком блузке и с ребенком на руках, троих полицейских, здесь же разливших самогонку в граненые стаканы — нарезанное ломтями сало для закуски они разложили на листе фанеры с немецким написанием названия села: «Adabaschi». Полицейские восприняли фотографирование как большую честь, вскочили, повесили автоматы на грудь, одинаково положили на них жилистые руки. Солдату-фотографу это не понравилось, он заставил их снова сесть на землю, взять по стакану и куску сала.