Последний пророк
Шрифт:
Постояв еще немного, Рахмон решительно переступил через собаку и зашагал дальше. Мы потянулись следом, гуськом, дыша друг другу в затылок, держа оружие наперевес. До мечети оставалось не так уж далеко, какая-нибудь сотня метров. Обследовали еще несколько мертвых домов — тихо, спокойно, безлюдно. Напрасно вслушивались в оглушительную тишину: враг не подавал признаков жизни, не обнаруживал себя. Умиротворенный пейзаж, призрачный, печальный и загадочный, излучал ровные волны покоя. Луна зависла над самой головой, огромная и ясная, как безмолвный небесный колокол; теплые лучистые звезды мерцали в пространстве, словно там, в параллельной вселенной, раскинулся громадный ночной город с широкими, залитыми электрическим огнем авеню, ресторанами, небоскребами и миллионами бессонных бодрых прохожих, покинувших свои дома в поисках новых удовольствий. Здесь, среди древнего, от праотцев еще, великолепия, очень легко, казалось, можно было не думать о мертвой собаке, забыть о ней. Словно погружаясь в глубокие воды, мое сознание стремилось завернуться в мягкий кокон спасительного полусна — так ребенок прячется под одеяло, спасаясь от навязчивого кошмара.
Мы достигли мечети первыми. Ни одна, ни другая группы еще не появились, еще были в пути, Бесформенная постройка из саманного кирпича, казалось, пережила прямое попадание артиллерийского снаряда. Превратилась в живописную руину, наводившую на мысли о фараонах незапамятной древности. Прилепившись к скале, с остатками грубого резного орнамента, составленного из переплетения арабских букв, хрупкая, как спичечный домик, мечеть смотрелась отличным завершением пейзажа, его лучшей, важнейшей частью, строгим и мудрым напоминанием о жестокой бренности живого и неживого тоже. Спрятавшись в руинах, мы наконец ощутили себя в безопасности, оживились, расслабились. Кто-то чихнул с наслаждением, зажав нос и рот ладонью, кто-то шепотом прочитал ду'а, кто-то взялся перематывать портянку. Я сел на холодный обломок стены, вытянул ноги… От перенапряжения нервов, которое начинало теперь мучительно рассасываться, потянуло в сон. Веки отяжелели, навалились на глаза. Соснуть бы сейчас, забившись в темный угол, до рассвета. До тех пор, покуда не выйдет солнце, расставляя предметы по местам, пока не вспенится воздух привычным уже крутым банным жаром… Шорох, приглушенный топот — две другие пятерки, озираясь по сторонам, втекли под спасительную тень саманной стены. Муджахиды сдержанно кхекхекали, вполголоса переговариваясь между собой, хлопали друг друга по плечам, посмеивались полушепотом. Испытывали, видимо, то же самое, что и я: боялись до колик, старались не обнаружить друг перед другом свой страх, сохранить лицо, выглядеть героями. Прекрасно знали, что предстоит еще обратный путь через мертвую деревню, где собака с перерезанным горлом медленно коченеет, покрытая лунными брызгами. Где прячутся во мгле неизвестные. Где летучей мышью носится, невидимая, смерть, выбирая себе добычу. Краем глаза я наблюдал вымученные улыбки, раздвигавшие волосатые щеки, лихорадочный, нездоровый блеск в глазах. Руки, которые упорно не желали лежать спокойно на коленях, принимаясь то копошиться в бороде, то поглаживать приклад автомата, то в десятый раз перевязывать превосходно, туго затянутые шнурки растоптанных ботинок. Чужие мне, мне же самому заклятые враги, эти люди вдруг сбросили с себя маски монстров, и я очень остро почувствовал, что сейчас, здесь нет никого роднее и ближе. Они были моей единственной надеждой, моей вооруженной охраной, моей козырной картой в поединке с неведомой и грозной силой судьбы. Только с ними, плечом к плечу, я мог вернуться в лагерь живым и невредимым. Под ветхими сводами древней мечети, в чужих горах, у края вымершей деревни, у порога смертельно опасной неизвестности, мир разломился, как плитка шоколада, на две неравных части: «мы» — и «они». «Наши» — «ненаши». Они наводняли собой мглу, роились в ней, как опасные насекомые со стальными жалами, скрывались за каждым камнем, готовя к бою оружие. Мы сидели тесным кружком, с автоматами на коленях — чуть больше дюжины млекопитающих существ с мягкими уязвимыми телами, стремясь продлить передышку, паузу… Никогда раньше я не ощущал такого странного, кровного родства. Родства превыше языка и нации, религии и вражды. Основанного на простых вещах: жизни и смерти. Перед лицом пугающего нечто, перед лицом безликой силы, притаившейся в нескольких шагах, мы неудержимо, невольно сливались в одно целое, в общую плоть. Я понял наконец, что такое настоящая безопасность… Это когда рядом с тобой, и слева, и справа, — такие же, как ты, испуганные вооруженные люди. Комок, ядро. Кулак, сжатый от страха до хруста в костях, до ногтей, впившихся глубоко в кожу. Когда перестаешь быть единицей, одиночкой, переплетая свои нервы, свои суетливые мысли с мыслями и нервами других…
Рахмон встал. Одернул куртку. Пригладил рыжую бороду, покрепче ухватил автомат обеими руками. Стало ясно: пора. Рахмон пошел первым. Долго стоял у стены, словно прирос к ней, затем с мукой отлепился, сделал несколько шагов вперед, водя стволом «АКМа» в разные стороны. Тихо. Сделал нам знак. Группы ушли по очереди, одна за другой, с разрывом в несколько минут, по тем же маршрутам. Двигались все быстро, споро. Скорее, скорее, скорее — прочь отсюда! Наша команда отправилась последней. Довольно быстро дошли до мертвой собаки, остановились все невольно. Постояли, взяв оружие на изготовку. Погрозили стволами застывшим домам с провалами черных окон. Отправились дальше, стараясь не сорваться на отчаянный бег. Наконец деревня осталась позади. Все мы, пятнадцать, собрались у того самого камня, где командир отдал приказ разделиться натрое. И вот — вернулись. Живые, здоровые. Сорокалетние мужики радовались как дети. Сверкали глазами, скалились, пританцовывали, ржали, прикрыв ладонями рты. Я тоже смеялся, чувствовал себя совершенно счастливым. «Аллаху акбар!» — тихо и хрипло сказал Рахмон, и мы откликнулись, громче, наверное, чем следовало бы: «Аллаху акбар!»
…В какой именно момент ударил пулемет, сказать не могу. Помню, двигались цепочкой сквозь ущелье, в самом узком его месте, как вдруг над головами оглушительно загремело.
Пули шибанули о скалу, высекая искры и острые осколки, брызнувшие в разные стороны. Чудовищное эхо, многократно усилив гром, обрушило на нас похожую на камнепад свирепую лавину звуков, от которой лопались барабанные перепонки. Закричав страшно, я сразу упал ничком, обхватив голову руками. Били из нескольких точек, сверху. Пули отвратительно тонко свистели слева, справа, везде, рассекая воздух на мелкие обрывки. Я чувствовал дикую, ни с чем не сравнимую панику. Зажал уши ладонями, стиснул веки, пытаясь врасти в землю, исчезнуть, превратиться в ничто — лишь бы только не слышать этого проклятого грохота! Рядом, в двух шагах, кто-то тонко, по-девичьи как-то, взвизгнул и рухнул со мною бок о бок, больно ударив коленом. В нос шибануло горячим запахом, пороховой гарью пополам с кровью. Смертельно раненный муджахид корчился и хрипел, ерзал, завывая от боли, как-то странно, по-звериному ухал, суча ногами. Я не мог, боялся глаза открыть, чтобы не видеть его агонии. Где-то совсем близко застучали наши автоматы, заревел, надсаживаясь, Рахмон. Полыхнуло ослепительным заревом, ущелье вздрогнуло — взорвалась граната, потом еще одна. Раненый уже не стонал, только дрожал мелко, лишь изредка глубоко, навзрыд охал. Пытаясь бежать от невыносимых звуков, спрятаться от них в какой-нибудь потаенной точке мозга, я не мог различить во всеобщей канонаде, где стреляют чужие, где — свои. Казалось, все хотят убить одного меня, стреляют, ведут по мне прицельный огонь. Страх выплеснулся, как сбежавшее молоко, затопил сознание. Мышцы одеревенели, руки и ноги перестали слушаться, словно в параличе. Тело вообще отказалось служить. Оно как бы обрело собственный рассудок и желало лишь одного — лежать, лежать, прятаться. В голове разлилось свинцовое отупение — я не мог совершенно сознавать, что происходит, как быть, что делать. Мыслить не мог абсолютно. Не животный даже страх смерти, нет — просто оглушенность, отключка, как шнур выдернули из розетки. Все, что происходило снаружи — бой, перестрелка, взрывы, вздохи раненого, — отдалялось с неудержимой быстротой, затягивалось сплошным туманом, перемещаясь куда-то в параллельный мир, к которому я был непричастен.
Внезапно я ощутил движение. Некая сила пошевелила лежавшего рядом человека, он громко застонал, а потом вдруг умолк на оборванной ноте, замер. Кто-то присел рядом на корточки, пробормотал сипло несколько слов, называя имя мертвого — Рауф, затем сильные руки легли мне на плечи и перевернули мое тело. Открыв глаза, я увидел перекошенное лицо Рахмона. Спутавшаяся жесткая борода касалась моей щеки, кололась и щекотала. Зависнув сверху, он встряхнул меня, как мешок, выплюнул несколько злых слов, которые я понял без перевода. Мне даже не было стыдно, что я струсил, притворился убитым, — чувств вообще никаких не было. Откуда-то издалека, расплывчато, видел его лицо, налитые кровью глаза, слышал голос, но все это никак не складывалось в сознании, не стыковалось с понятиями и эмоциями, оставаясь лишь голыми фактами безразличного наблюдения. Вдруг Рахмон как-то нехорошо вздрогнул, дернул плечом, глаза его округлились, выкатившись из орбит, рот приоткрылся, и тонкая нитка блестящей слюны, скатившись по бороде, капнула мне на лоб. Не знаю почему, как так вышло, но именно эта капля, горячая и едкая, обожгла кожу и мгновенно привела меня в чувство. Словно включился внутри рубильник. Образы, звуки, мысли — все тотчас выстроилось в совершенном порядке, в прочной сцепке безупречного алгоритма. По-прежнему не владея собой, не в состоянии себя контролировать, я обрел при этом способность действовать быстро, четко и решительно, мгновенно сознавать и делать выводы. На лице Рахмона было написано болезненное, беспокойное удивление, которое затем сложилось в маску мучительной боли. Я приподнялся, обхватил его руками. Тотчас наполнились ладони горячим, липким. «Командир ранен», — сквозанула отчетливая мысль.
Бой катился дальше сплошной штормовой стеной. Наших осталось едва ли половина — дно ущелья было выложено трупами. Застывшие в уродливых позах, озаренные луной, мертвые смотрелись как бесполезные вещи, разбросанные в спешке по комнате. Лужицы крови напоминали разбрызганную ртуть. Живые, забившись в едва заметные щели, безнадежно палили по невидимым противникам, звеня гильзами о камень. Оставлять Рахмона на самом виду было нельзя. Крепко обхватив его под мышками, я потащил тело в сторону, к ближайшему крупному валуну. Тотчас нас заметили: пули звонко ударили о камень, зарылись в песок. Втянув голову в плечи, пыхтя и матерясь, я тащил Рахмона, отяжелевшего сразу на полтонны, деревянно-неподатливого, мокрого от крови. Упирался в землю-наждак подошвами и коленями, сдирал кожу лоскутами — казалось, до кости, однако полз. Полметра… еще полметра — вот тебе и метр… Прицельная очередь прошлась совсем рядом, у самых ног брызнули веселые фонтанчики песка. Я замер, подумал со злобной радостью: промахнулись, суки, мудаки! Кто же вас учил стрелять?.. Выждал чуть-чуть — пусть решат, что попали, — и рывком одолел еще целый метр. Рахмон застонал глухо, забормотал, заерзал. «Лежи!» — приказал я по-русски и снова пополз, пока не ощутил сильный толчок в правое плечо. Не успев задуматься, не отреагировав, одним броском продвинулся еще сантиметров на семьдесят — восемьдесят и почувствовал, как взмокла горячим куртка и онемела рука. Боли не было — по крайней мере я ее не чувствовал. Сигналы боли не доходили до сознания, терялись по дороге. Новая очередь — проклятый автоматчик решил все-таки нас добить. Меня не задело, но командиру досталась пара пуль. В ногу его, кажется, ранило. Зубы сцепил, не проронил ни слова, держался. Наконец-то муджахиды догадались, что происходит. Один, перекатываясь по земле, бросился к нам. Приложил автомат к плечу, дал короткую прицельную очередь, потом еще одну. «Аллаху акбар!» — что есть силы крикнул, задыхаясь, Рахмон и обмяк, потерял сознание. Через несколько мгновений нас прикрывали уже трое. Тот гад, что лупил по нам с гребня скалы, заткнулся. Без сознания, командир сделался еще тяжелее, совсем неподъемный стал. Спасительный валун был близко, в паре шагов. «Ну давай, мать твою! — рычал я, одолевая сантиметр за сантиметром, опираясь на бесчувственное плечо и волоча единственной действующей рукой тяжелого, как вагон, Рахмона. — Ну, мать твою, давай!..»
Чудо, что мы доползли, добрались. Привалив тело к каменной стене, я лег сам и почувствовал, что сил осталось совсем немного. На самом донышке. Кружилась голова, смертельно хотелось пить. Пули весело щелкали по внешней стороне валуна, дробно колотили. Из раненого моего плеча вовсю хлестала кровь. Прижав к этому месту ладонь, я с ужасом нащупал мокрую дыру — сначала в одежде, а потом и в теле. Один из тех, кто прикрывал нас, заполз за валун, отбросил дымящийся автомат, метнулся к Рахмону. Тот был еще жив, кажется, но оставалось ему немного. Две пули пробили грудную клетку, куртка — хоть выкручивай. Ощупав тело, муджахид испуганно глянул на меня. Совсем молодой безбородый парень, мальчишка. Я его запомнил еще в лагере: пел красивым высоким тенором что-то заунывное, меланхолическое, совсем невоенное. Сейчас уже не вспомнить, как его звали… А нет, вспомнил — Касим! Такой нескладный, как кузнечик, узкоплечий скуластый юнец с зелеными глазами. Сейчас он весь был перепачканный, чернолицый, дрожал. Такой страх, такой ужас читался на лице! Приблизился ко мне, заговорил, едва не сбиваясь на плач. Ни черта я не понял, указал ему пальцем на свою рану — перевяжи, мол, что ли. Если умеешь. Он кивнул, сорвал с головы тюрбан, размотал, пока не обнажилась чистая белая ткань. Разорвал на полосы, осторожно снял с меня куртку, принялся бинтовать. Умело так, хорошо это у него получалось, только руки холодные очень тряслись. Может, учился на доктора в свое время или санитаром работал. И все время в глаза заглядывал робко. Словно помощи, поддержки просил. Приговаривал: «Садири, садири…» Означает «друг». «Не бойся, пацан, — шептал я ему по-русски. — Ты, главное, не бойся. Мы же на войне, понял? Русские знаешь какую войну выиграли! Тебе и не снилось. А потом Афган. Сколько наших там полегло… Вот такие, как ты, в них и стреляли… Так что терпи, не ссы. У нас с тобой, пацан, теперь общий Афганистан, ясно? Один на всех…»
…Перекрывая грохот автоматных очередей, где-то наверху ухнули взрывы, и в поддержку им дружно затараторил пулемет. Бой в ущелье мгновенно стих. Ни одна пуля не стукнула больше о мой валун. Искромсанный воздух сгустился, сглаживая рубцы и шрамы. Пришла подмога. Все кончилось. Луна бледнела и таяла в розовеющем небе, напоминавшем плохо отмытый от крови пол. Ночь кончилась. Я внимательно посмотрел в зеленые глаза Касима, в его счастливые зеленые глаза, а потом все взялось мороком каким-то, Касим исчез, а вместе с ним и последние проблески мысли.
Улица, лето, день. Почему-то довольно пустынно, нет ни людей, ни автомашин. Я бреду, гуляю без особого смысла и цели. Внезапно останавливаюсь у канализационного люка, гляжу, удивленный, на железную крышку. Ничем не примечательная, совершенно обычная, тронута ржавчиной и покрыта нехитрым казенным орнаментом. В центре стоит номер, какие-то буквы и цифры, не разобрать. Эти вещи не имеют значения, но на ум приходит странная фраза: «Люк в преисподнюю». Меня вдруг начинает беспокоить, все ли в порядке с этой фразой? Не скрыт ли в ней некий незаметный подвох? Мне кажется, что фраза построена не совсем так, как положено. Что в ней есть определенная ошибка, в этих трех простых словах, однако какая же ошибка? Обкатываю фразу так и эдак, проверяю ее грамматически, нет ли несовпадения рода, числа, падежа, но грамматически она безупречна. Что же тогда? Несовпадение смысла, смысл, противоречащий сам себе? Люк в преисподнюю определенно тревожит меня, раздражает. Он не поддается разгадке, хотя на вид совершенно прост. Почему люк? Почему преисподнял? Может ли в преисподнюю вести именно люк, а не что-то другое, эскалатор, например? Но «эскалатор» не выглядит смешным или болезненно отчужденным словом, не топорщится, не торчит на дороге противотанковым ежом. Можно подобрать тысячи других комбинаций, и все они будут звучать более или менее сносно, но эта фраза словно нарочно выбивается из общего ряда, из лингвистического порядка. Она вроде трамплина, оттолкнувшись от которого можно прыгнуть в новый смысл, не имеющий ни малейшего отношения к люку в преисподнюю, так мне кажется. Однако как совершить такой прыжок, и зачем, и куда прыгать? Мною овладевает неприятное, горячечное возбуждение, своего рода умственный зуд, как будто в извилинах мозга, словно в лабиринте, заблудилось насекомое, заползшее в голову через ухо. Кажется, что стою у порога какого-то важного открытия, ответа на исключительной важности вопрос, не связанный, по сути, с проклятой фразой, которая служит лишь ключиком к замку. Я вращаю этот ключ так и сяк, но замок не поддается. В конце концов, удается найти силы для того, чтобы перестать думать о люке, и снова: улица, лето, день. Только теперь что-то не так с улицей. Она ведет в никуда, в чистое поле. Точнее, ощущение такое, что улицы никогда и не бывало вовсе, что улица — просто намеренное сгущение моих мыслей, перелившееся в пространственную форму. Поле огромно, ему нет конца. Поросло короткой выгоревшей травой, жесткой щетиной. Я один; тихо, покойно. Вместо неба — размытое бесцветное марево. Неожиданно земля под ногами приходит в движение. Она вибрирует, дрожит. Из-за горизонта катится отдаленный могучий гром. Приглядевшись, я вижу тучи пыли, а затем достаточно отчетливо различаю колоссальный конский табун. Гулким галопом скачут, несутся прямо на меня сотни и тысячи безумных коней. Паника! Мечусь в траве, пытаясь уйти с дороги этого смертоносного потока, но табун слишком огромен. От него не улизнуть. Онемев от ужаса, падаю ничком. Все ближе, ближе кони… Отчетливо слышны удары их копыт, от которых дрожит земля, и каждый из этих ударов способен легко раскроить мне череп. В клочья его разнести. Вот кони совсем рядом… и я ничего не понимаю. Они скачут прямо сквозь меня, я для них не существую. Встав и раскинув руки, не чувствую абсолютно ничего. Лишь мелькают потные, взмыленные конские спины, гремят копыта, яростно блестят круглые черные глаза, хлопают на ветру, как полотнища флагов, длинные гривы…
Прихожу в себя и понимаю, что это ветер треплет брезент моей палатки. Постепенно проявляясь, как изображение на фото, сквозь зыбкую ткань сна проступают очертания предметов, ощущений, мыслей. Я лежу на походном жестком топчане с перебинтованным накрепко плечом. Плечо болит. Тянущая, противная боль отдается в руку и под лопатку. Голова — неподъемное чугунное ядро. Пахнет чем-то медицинским, может, спиртом. Снаружи — веселые голоса, смех. Напрягшись, пытаюсь сосредоточиться, и серое пятно рядом с топчаном превращается в человеческую фигуру. Физически чувствую, как мой мозг пытается соединить ее черты с остальной информацией. Установить связь между разрозненными признаками, из которых состоит образ. Спустя некоторое время всплывает имя: Томас, он же Туфик. Следом за именем, тяжело, как жестяное ведро колодца, из мутной глубины поднимается новый глоток сознания. Затем еще и еще.